Немцы - Александр Терехов

— Сначала надо всё обсудить, — Сигилд стояла уже где-то рядом, упрямо наклонив голову.

— Всё обсудим. Ты подумай, как лучше. Куда мне подъехать? Но Эрну я могу отвезти уже сегодня.

— Давай сначала поговорим.

— Сигилд, если мы хотим начать заново, по-доброму, если идем друг другу навстречу… Чтобы без решений суда, — вздохнул, — и ответственности за их неисполнение, — вряд ли рядом с ней остались адвокаты, некому прошипеть «это ничего не значит!»; Вероника-Лариса трясла кулаком: бей! добивай! — Почему я не могу увидеть Эрну сегодня?

— Ну… Она не очень здорова. И, может быть, ей вообще лучше не ходить сегодня на английский.

— Ладно, тогда я встречу ее после школы и просто отвезу домой.

— Я не уверена… Приезжай через час в парк, я буду там гулять. Там решим.

— Хорошо, приеду, и всё решим. И я успею забрать Эрну из школы, — он перестал видеть Сигилд; прямо напротив сидела неизвестная, ненужная ему женщина с хищным ртом, повизгивала от счастья и торопила:

— Езжай, не теряй времени! Купи что-нибудь ее ребенку! Ох, как я хочу выпить! — И сладко заглянула в себя, он же понимает, почему не будет она пить. — А то… о чем ты хотел со мной поговорить… Мы поговорим потом, попозже, спокойно, всё решим и обсудим, — при любой возможности адвокат теперь поглаживала его.

Что-нибудь подороже, а сколько мальчику (он пошевелил пальцами), месяца три-четыре; крупный? средний; вот очень хороший свитер, и носочки возьмите, ценники оставлять? Он заметил меж обочинных деревьев, на пустом месте, где встречались и расходились обе основные дороги собаководов и молодых матерей, длинное черное пальто, коляску и собаку, остановил раздраженного Павла Валентиновича: развернитесь и припаркуйтесь здесь, чтобы потом мы сразу к гимназии; птицы скрипели безостановочно, как лебедки, то снижая, то повышая тон, плачущего маленького человека вели домой, по встречке с завыванием и мигая, обмахиваясь синими вспышками без спешки, прокатила милицейская «Лада», забитая милиционерами в теплых фуфайках, — всё, и водитель, с наслаждением курили; телефон, его позвала Улрике:

— Милый, любимый наш папка! А мы уже проснулись! А мы уже тут пытаемся покушать! И внимательно слушаем, с кем это мамочка так говорит… И морщим свою носопырку! Как суд?

— Сейчас перезвоню.

Вспугнув голубей с розовыми лапками, сделанными из червей, увидел, как тонкие ветки переплетались вверху хрупкими остатками высохшей плоти, в наступившей субботней тишине он пошел по кратчайшей, по обветренной и заледеневшей снежной корке, чуть проседая, к Сигилд; не сразу, потом, уже совсем потом он по-настоящему жалел и по-настоящему любил ее, только когда влюблялся в другую — чувствуя вину или когда болела; так она однажды сказала в ответ на обидное: «Ну ничего. Вот я попаду в больницу, и ты опять полюбишь меня»; смотрела, смотрела, а потом дернулась, вырвалась и понеслась к нему собака — не мог отбиться, так плакала, тыкалась и скулила, отпихивая мордой шуршащий пакет; счастливо гладил ее, чесал и, с трудом, как с заплечным мешком, разогнувшись, по протоколу заглянул в коляску. Там лежал лобастый, белолицый и курносый мальчик, очень спокойный. Не спал и особо никуда не смотрел, вообще не издавал звуков. Они хотели еще с Сигилд ребенка, именно мальчика, ну, или девочку. Просто не хватило времени. Они стояли рядом, ближе не сдвигаясь, проложенные невидимой чугунной плитой; как два магнита, обращенные друг к другу одинаковыми полюсами, — не могут преодолеть упругую, злую полоску воздуха и — друг друга коснуться; отвернувшись в одну сторону, словно стоял и снимал их фотограф, и смотрели друг на друга впервые за так долго, и могли лишь так — через объектив фотоаппарата: пусть таким она увидит меня, такой он увидит меня, что-то еще пытаясь договорить — друг другу. Поднимавшаяся земля в этом месте прекратила подниматься — они стояли на вершине, оставленные вдвоем после всего, что уже кончилось. Отдал пакет, пошли рядом, забрал и покатил коляску главным путем, проглаженным снегокатами, исполосованным санками и разрезанным колясочными колесами, — этот парк он весь исходил, память в руках и ногах: где выступает труба, где каждую зиму протаивает лед на мокрой, упрямо зеленеющей земле…

— Сколько денег на адвокатов. Отнял столько нервов, — горьким голосом, с гордостью добавила: — Купил опеку.

— Да ладно.

— А то я тебя не знаю. Ты вообще нервнобольной человек. И всё хорошее в Эрне — это от меня. А всё плохое — от тебя, — она почувствовала ошибку: в Эрне ничего не может быть от него. — Зачем ты всё это делал?

Он поднял руку с забулькавшим телефоном — новое сообщение, принято сообщение без текста, со странного короткого номера, вообще — пустое сообщение.

— Я потом тебе скажу.

— Когда?

— Когда нам будет по семьдесят пять лет и будем гулять вот тут с палочками между березок.

— Мы не доживем, — и Сигилд одернула себя, — и не будем гулять!

— Подумай, пожалуйста, в какие дни мне лучше встречаться с Эрной… Она в школе? Во сколько она сегодня заканчивает? В два тридцать?

— О, она давно уже так не заканчивает. По графику подумаю и напишу тебе. Давай не будем спешить. Она привыкла, что ее забирает Федя. Он подружился с родителями ее подруг… Вот если он не сможет, тогда будешь забирать ты.

— Нет, это если я не смогу, будет забирать он… У нас есть решение суда. Сегодня Эрну заберу я. Сразу привезу домой — это пятнадцать минут. — Колющая вода начинала моросить в щеки, как только они останавливались.

Сигилд показательно вздохнула: как он не понимает, это никому не надо, Эрне это не надо, она боится, стыдится безумного отца, глупая прихоть.

— Ну почему это надо начинать именно сегодня?

— Мы же договорились — уступать, решить вопрос по-хорошему. Давай я сегодня за ней съезжу. Когда заканчивается урок?

— Скоро. Через пятнадцать минут.

— Получается, пора ехать.

— Они еще гуляют после школы. Сцепятся и ходят кругами, и ходят. А мальчики следом. Сидят на лавочке на крыльце… Ты должен понимать: мой муж очень много делает для Эрны и в плане воспитания, и в материальном плане…

— Это очень хорошо, — подхватил Эбергард, ветка мягко погладила его волосы; опять достал телефон, пусть в этом сообщении что-то будет. Но: с того же номера и — без ничего. — Поеду, чтобы Эрна не ждала.

— Ты можешь хоть сейчас забыть про свои дела? А ты выбрал себе… Мне такое про нее рассказывают. Подсыпала тебе порошки в чай, чтобы ты в нее влюбился! Все видят, какая она, один ты не видишь. Дай Бог, настанет время, когда ты поймешь, ради какого ничтожества…

— Да, — он поскорее катил коляску и смотрел вокруг на коричневые и серые дома обыкновенного дня, все смотревшие мимо, и улыбался ветру с наслаждением, и дышал, дышал… всё двигалось вокруг, вокруг парка катили машины, легкий настоящий ветер налетал и слабо шумел, как отголосок незатихающих автомобильных бурь, протыкаемых резкими сигналами. Они дошли до пруда, как делали всегда, и, ловко и заученно одновременно развернувшись, назад — к перекрестку тропинок, где удобней разойтись.

Он заспешил, но скрывал, чтобы не передумала Сигилд. — Ну, всё? Я поехал. Пока. А ты расскажи мне что-нибудь про Эрну. Только без того, что я подлец, — хоть немного про «она и я», как прошло это огромное время.

— Эрна. Эрна очень хорошая. Ласковая. Чувствительная. В классе одна из звезд. Много читает, любит, может быть, это мое упущение, подростковые такие журнальчики… А там столько ерунды! Не хочет взрослеть. Не хочет замуж. Никаких проблем взрослых людей не хочет. Может поплакать из-за этого… По тебе она, конечно… Почему твоя машина уезжает? Она вернется? Так ты не успеешь за Эрной, — заинтересовалась: — Или у тебя есть какая-то новая машина?

Эбергард оглянулся — Павел Валентинович уже заворачивал за угол паломнического центра и на Руднева сразу перестроился в крайний ряд, чтобы уйти в сторону области, — всё.

— Да всё в порядке. Я успею и встречу. Побежал.

— И — Эрна очень любит моего мужа. Они очень сблизились, можно сказать, сроднились. Может быть, Федя сейчас даже поближе к ней, чем я. Но это известно, девочки в этом возрасте тянутся, — и потише, но старательно она досказала, — к отцу.

Он открыл, погасил и стер еще пустое сообщение и выбирал «куда?», представляя: вот я иду, что я делаю потом? ловлю машину; как пойти — к троллейбусным остановкам за прудом, к парковке у бильярдного клуба или к светофору на перекрестке Руднева и Первой Магистральной, отсюда больше некуда; никто не видел его, там, там и вот там шли люди, птицы неслись черными тряпками, мир только кажется бесконечным, на самом деле — всё сводится к двум-трем направлениям, освоенным людьми.

— Ну, всё! А то опоздаю. Спасибо тебе, — и он взглянул на юное, прекрасное лицо девятнадцатилетней девчонки, схваченной когда-то им за руку, не вытерпевшее и всё-таки проступившее сквозь черты усталой избитой женщины; взглянул своим тоже ставшим другим лицом, веселым, изначальным лицом первых ходов, первых ночей, ежедневного счастья, словно, не прокручивая ничего назад, его просто вернули на мгновение в начало, чтобы он запомнил, «как» и «какими» они встретились и взялись за руки; переполняясь разными несложившимися частями слов, а больше уже было некому, не оставалось, — Сигилд…