Большое Гнездо - Эдуард Зорин

Опустел некогда шумный терем, наступило бабье приторное царство.

Едва проснется Юрий, а уж возле него мамки да няньки хлопочут. Одна стоит с лоханью теплой воды, другая с опашнем, а третья расчесывает ему льняные кудри самшитовым гребешком.

Всплескивают ручками бабы, умиленно закатывают глазки:

— Ангелочек ты наш! Красавчик!..

Одна пряник в руку сует, другая, стоя на коленях, подает в чаше холодного, прямо из ледника, малинового квасу.

Тут входила княгиня, пряники у мамок отбирала, квас велела подогреть, чтобы не застудить княжичу горлышка. Взяв за руку, вела его в гридницу, сама снова одевала, расчесывала и прихорашивала. Целовала в щечки, ворковала, прижимая его к груди:

— Василечек мой ясненький!..

Юрий хмурился, дерзил матери, вырывался из ее рук.

— Да что же ты неспокойный такой? — тревожилась Мария. — Не заболел ли часом, не жар ли у тебя? А нуко нагнись, поцелую в лобик…

Целовала княжича в лобик, качала головой:

— И впрямь горишь будто весь. Не с квасу ли? Не переел ли вчерась чего?.. Квас-то мамки-дуры ледяной принесли. Эко бестолковые какие…

— Эй, кто там есть! — кричала Мария в приотворенную дверь.

Мешая друг другу в дверном проеме, в гридницу протискивались встревоженные мамки.

— Уморили княжича, дуры! — кричала на них разгневанная Мария. — Лекаря зовите, да живо…

Приходил выписанный Всеволодом из Царьграда ученый лекарь, толстый ливиец с темной кожей и печальными глазами, осматривал княжича, давал пить тягучие настои незнакомых трав, сызнова в постель укладывал.

Скучал Юрий, лежа под горячим пуховым одеялом, ворочался с боку на бок, тоскливо глядел на падающий из оконца косой лучик восходящего солнца. Последние теплые дни уходили, скоро подует сиверко, сорвет желтые листья с растущих под гульбищем березок, уронит на землю холодные дожди. Пролетело лето, как один светлый миг, вроде и не было его.

Намаявшись от безделья, мальчик осторожно вставал с лежанки и, шлепая босыми ногами по чистому полу, подходил к двери, тихонько открывал ее и выглядывал в переход.

Тихо было вокруг, дремотно, словно вымерло все, словно бросили дом хозяева.

По узкой лесенке Юрий на цыпочках спускался в подклет, где рядом с поварней в темной кладовке была свалена всякая рухлядь, прикрывал за собой дверь и вздыхал с облегчением: здесь он был один, здесь не досаждали ему ни няньки, ни мамки, а под пыльными тряпками в углу лежал старый меч в изъеденных крысами кожаных ножнах.

Четка сказывал, что меч этот был дедов, что с ним не раз он ходил на булгар, но проходило время, меч заржавел и стал никому не нужен. Потому и бросили его в кладовку, потому и лежит он здесь без малого уже двадцать лет.

Напрягаясь и каждый раз трепеща от волнения, Юрий вытаскивал его из ножен, клал себе на колени, гладил прохладную рубчатую рукоять и мыслями отлетал за многие сотни верст от Владимира, в дремучие леса, к спокойной реке, на берегу которой высился украшенный искусными мастерами древний и таинственный Булгар.

Перед мечтательным взором мальчика проплывали высокие берега с крутыми обрывами, возникали всадники в островерхих шапках, и слышались их гортанные крики.

Сам он стоял на лодие, ветер вздувал и пузырил за его спиной такое же красное, как у отца, корзно, и бородатые вои в железных доспехах грудились у бортов, изготовив копья, мечи и секиры.

Все гуще падали с берега стрелы, все сильнее дыбил крутую волну свежак, и, прыгая с борта в воду, дружинники врезались в булгарское войско, метали издали сулицы и бились вблизи оскордами и топорами. А впереди них Юрий на белом отцовском коне направо и налево рубил мечом по чужим оскаленным лицам.

Многое мог поведать княжичу старинный дедов меч, и не только о битвах, но и о коварстве и предательстве, о том, как обагрялся он не только вражеской, но и русской кровью. Однако об этом не было писано в книгах, а в летописи говорилось смутно, и не так, как было, а как хотелось князю…

Трудную науку еще предстояло пройти Юрию в жизни, еще и сам, спустя годы, сойдется он с братом своим Константином на Липице, а потом падет изрубленный кривыми татарскими саблями. Сбудется зловещее предсказание деревенской темной бабы, падет проклятие на головы Всеволодовых сыновей, но не узнает об этом Мария. Умирая, ввергнет Всеволод меч между Константином и Юрием и вновь, не желая того, а думая о единстве, посеет кровавую усобицу на Руси…

А покуда — ищет княгиня сына по темным закуткам теремного дворца, бегают няньки и мамки, кличут на разные голоса затерявшегося княжича.

Распахнулась дверь.

— Здеся он! — заверещала дородная кормилица.

Мария следом за ней, вне себя от страха, ворвалась в кладовую.

— Ах ты, господи боже мой! Да как же не уследили? Как же княжичу в руки дедов меч попал?!

Юрий вцепился в ножны, замотал головою:

— Не отдам!

— Да что ты, сыночек, что говоришь-то?

У матери голос надорвался от испуга:

— Железный он! Еще поранишь ручку… Дай-ко его сюды.

— Не отдам. Дедов это меч…

— Ну и что, что дедов? Ну и пущай, а тебе-то он к чему?..

Юрий упрямился, не отдавал меча, мотал головой. Мария сказала сгрудившимся в проеме мамкам:

— Кликните-ко Прокопия, дворского.

— Чичас мы.

Пришел Прокопий, крепкий мужик в атласном нарядном платне, склонился над княжичем:

— Нехорошо, ай нехорошо…

Но в глазах Прокопия не было укоризны. Княгинины излишние заботы, видать, тоже ему не очень-то нравились. «Кого растит Мария, — подумал он, — монаха или князя?» Но меч все-таки взял. Подержал в руках, с уважением разглядывая вблизи:

— Добрый клинок. Хорошую сослужил Юрию Владимировичу службу. Повесь его у себя над лежанкой, княжич, — пусть напоминает о великих дедовых делах. А то, что ножны поели крысы, не беда — новые закажем…

И снова возвратил оружие Юрию.

— Да что же ты делаешь, Прокопий? — удивилась Мария.

— Ничо, княгинюшка, ты себя не тревожь. Не поранится княжич, а все забава. Мужика растишь, не девицу…

Никому не ведомы дела господни. Пройдет срок, и обновит Юрий дедов меч у Морхини, острее прежнего станет он. И занесет княжич древний клинок над братниной головой.

А пока порадовался он новой забаве. Скрепя сердце, согласилась Мария:

— Пусть будет так.

Велела она вечером истопить баньку, парила Юрия водой, настоянной на целебных кореньях, приговаривала, разглядывая сына:

— Хилой ты у меня.

Стояла перед ним обнаженная, нежно проходилась по костлявой спине княжича березовым жарким веничком.

Лежа на полке, истомленный пахучим паром, Юрий глядел на мать, дивился стройности и упругой смуглоте ее еще крепкого тела…

После баньки пили квас, слушали бабок-сказительниц. Певуньи-девки пели песни, показывали скоморошины.

Все чаще заглядывала в терем располневшая Досада со своим дитем. Кузьма Ратьшич прислал ей с гонцом новые золотые колты, обещал на дожинки быть дома.

Мария слушала ее, и было ей грустно, оттого что не Всеволод слал гонца, — князь не то что про колты — про весточку малую позабыл.

В гриднице было душно от множества запаленных свечей, пахло благовониями, и Юрий, сидя под рукою у матери, сладко подремывал.

Разноголосое пение не тревожило княжича, и сны его были светлы и радостны. Досада, держа своего уснувшего ребенка на коленях, склонялась к Юрию, который прильнул к матери, светло улыбалась и гладила его по голове. Мягкие руки ее скользили по волосам легко, как ветерок.

Не напоминал ли он своими чертами ее дорогого ладу, сгинувшего в безвестности, не о нем ли думала она, воркуя с нежностью.

— Спи, касатик, спи…

И тогда никому невнятные тени опускались на ее повлажневшие глаза, и только Мария догадывалась, о чем думала Досада. Годы прошли, изменило незримое время ее черты, но не старела поразившая юное сердце боль.

Гладила Досада княжича по голове, смолкали песенницы, без шума, на цыпочках выходили за дверь.

Тогда появлялся Прокопий — дворский — и со смущенной улыбкой брал Юрия на руки. Мария шла рядом, заглядывала в сонные глаза сына.

Прокопий бережно укладывал княжича на просторное ложе, а мать, поправив одеяло, садилась рядом.

Рожком изогнутый месяц заглядывал в низкое оконце, голубо высвечивал пол и стены. В углу верещал сверчок. Сон медленно одолевал княгиню. Тогда, стряхивая дрему, она подымалась и, набросив на плечи шубейку, обходила всех своих детей, возле каждого задерживалась, прислушивалась к их ровному дыханию.

Придет срок, и разнесет Всеволодовых сынов и дочерей по необъятным просторам Руси. Разная выпадет им судьба, но легкой не суждено никому. Однако не завянет Всеволодов могучий род.

И Мария всему его роду начало.