Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский

— Вам показалось, что Бережнов вернулся из Германии помолодевшим? — с любопытством осведомился Мосальский.

— Помолодевший или как-то изменившийся...

Трудно объяснить... Ведь после смерти Шуры у него был микроинсульт... Тоже тяжелая штука!

— Никогда не слышал, чтобы люди, перенесшие удар, молодели. Интересно бы уточнить, когда у него был удар: до того, как он фотографировался у гроба дочери, или позднее, так сказать — задним числом...

— Наверное, я неправильно передал вам свое зрительное восприятие... Лицо у Иннокентия Матвеевича стало как-то глаже, круглее... Не такие резкие морщины... Может быть, паралич некоторых лицевых нервов?

— Да, да... Заметили в нем еще какие-нибудь перемены?

— Еще? Постойте... Иногда он забывает вещи, которые, казалось бы, невозможно забыть. Я имею в виду самые, так сказать, обыкновенные житейские вещи. Вот это уж, действительно, говорит в пользу его заболевания...

— Попробуйте, Михаил Герасимович, вспомнить какой-нибудь пример его забывчивости.

— Да вот — совсем недавно. Увидел он в музыкальной школе пионеров и очень удивился, что они не носят широкополые шляпы.

— Так-так...

— Я ему напомнил, что наши пионеры никогда не носили этих самых шляп. Он сказал, что часто видел в Мюнхене бойскаутов и все перепутал.

— Несомненно. Маленькая неточность. В вашем присутствии был этот разговор?

— Конечно. Постойте! — вдруг оживился Черниченко. — Вам это покажется нелепым, совсем нелепым, но главная суть в том, что у него чужие глаза!

— Это, действительно, нелепо. Но мне хотелось бы, чтобы вы это уточнили.

— Цвет глаз, конечно, не изменился. Но они... Вот именно стали чужие! То есть глаза прежние, но взгляд их какой-то... в общем совсем иной... Не умею объяснить!

— Все, что вы рассказываете, Михаил Герасимович, важно и интересно.

— В чем вы подозреваете Бережнова? — в упор спросил Черниченко.

— Не хочу морочить вам голову, капитан. У меня есть ряд подозрений, связанных с возвращением Бережнова. Они очень серьезны, но нуждаются в тщательной проверке, и они укрепились после разговора с вами. Больше я пока ничего сказать вам не могу.

— Ясно. Может быть, потребуется моя помощь?

— Во-первых, прошу вас одолжить мне на один-два дня эту фотографию...

Танкист нахмурился, вздохнул и затем молча кивнул головой.

— Спасибо. Вы получите ее в полной сохранности. А теперь вот еще что, Михаил Герасимович... Не можете ли вы мне назвать хороших знакомых Бережнова?

— Он бирюк и всегда избегал людей. Разве что Авербах?

— А кто он?

— Скрипач. Играет в оркестре театра музыкальной комедии.

— Скрипач? Это же очень кстати! — поднявшись из-за стола, Мосальский возбужденно прошелся по комнате, что-то обдумывая. — Вот что, дорогой Михаил Герасимович, пришло мне сейчас в голову: вам надо научиться играть на скрипке.

— На скрипке?! Я в жизни ни на одном инструменте не играл, даже на балалайке. И зачем это?

— Вы сами предложили мне свою помощь.

— И не собираюсь отказываться.

— Тогда слушайте и постарайтесь сделать именно так, как я скажу.

Черниченко переставил зачем-то предметы на столе и нахмурил свои широкие брови.

— Вы скажете Иннокентию Матвеевичу, что решили заняться музыкой. И вы попросите, чтобы он подарил вам или хотя бы дал во временное пользование лучшую, какая у него есть, скрипку, и непременно его работы. Я уверен, что он не откажет. Как только вы это сделаете, дадите мне знать.

— Значит, вам нужна скрипка, сделанная Бережновым? Думаю, что я легко ее получу. И это все? — несколько разочарованно спросил Черниченко.

— Нет. Еще мне нужно познакомиться с Авербахом. В этом вы тоже можете помочь. Встреча должна быть как бы случайная. Сделайте, скажем, так: когда скрипка будет у вас, пригласите к себе Авербаха и меня.

— И это нетрудно, товарищ майор.

— Вот и отлично. А теперь мне надо отправляться. И то я у вас отнял целый вечер.

Они простились, с симпатией глядя друг на друга. Оба находили вполне естественным, что Мосальский дает Черниченко деловые поручения и Черниченко беспрекословно берется их выполнять и выполнит со всем старанием, в чем Мосальский ни на минуту не сомневался.

Когда Борис Михайлович уже совсем оделся и хотел выйти, капитан задержал его.

— Товарищ Мосальский, — несколько неуверенно заговорил он, теребя край скатерти и умоляюще поглядывая на Бориса Михайловича, — я все же очень прошу вас... Эта фотография Шуры... Кажется, она вызвала у вас какие-то сомнения? Неужели здесь возможен... я бы сказал — бесчеловечный обман?!

Мосальскому стало жаль этого сильного, прямого и простого человека. И он понял, что обязан сказать ему то, что думает, какую бы боль ни причинили эти слова.

— Вот что, Михаил Герасимович.... Не хочу я разыгрывать перед вами Шерлока Холмса и окружать всю эту историю тайной. Обещаю, что очень скоро расскажу вам все. Пока же подготовьтесь к тому, чтобы забыть навсегда эту девушку, мертвую или живую. Во всех случаях она для вас не должна существовать.

Это были жестокие, очень жестокие слова. Борис Михайлович видел, как побледнел капитан, как страдальчески искривились его губы. Давать совет, который сам он, Мосальский, вряд ли мог бы выполнить! Легко сказать — забыть! Но если у сердца не такая короткая память? Как тогда?

После продолжительного молчания Черниченко деловито осведомился:

— Где я смогу найти вас, товарищ майор?

— Звоните на квартиру Страховых, — неожиданно для себя ответил Борис Михайлович.

И подумал при этом, оправдываясь, что в самом деле удобнее всего держать связь через Страховых, и это вовсе не потому, чтобы иметь основание чаще видеть Галю.

Он отправился в управление. Узнав, что требуется майору, подполковник отдал соответствующие распоряжения. Нужно было сделать две вещи: передать карточку с изображением Шурочки Бережновой в гробу в фотолабораторию и направить в Москву на имя генерал-лейтенанта Павлова просьбу — в срочном порядке установить, была ли похоронена на одном из мюнхенских кладбищ 27 апреля 1947 года Александра Иннокентьевна Бережнова, двадцати четырех лет, умершая от горловой чахотки.

2

Скрипач Авербах, получив приглашение капитана Черниченко, был несколько озадачен. Правда, он встречал Черниченко у Бережновых и даже называл его запросто Мишей, но этим их знакомство и ограничивалось. О чем они могли разговаривать, когда этот Миша вряд ли отличит ноктюрн от сонаты и Шуберта от Чайковского?! Авербах догадывался, что Черниченко, очевидно, хочет