Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

- Попроси Вайера, чтобы прострелил тебе еще и вторую ягодицу, так, может, и целым гетманом тогда станешь, - беззлобно поддел его Кривонос.

Теперь мои полки стояли спокойно. Осажденным я послал письмо, в котором писал: "Теперь, когда мы все вместе, уже не поможет вам бог больше на нас ездить".

Отряды мои разошлись по краю. В Нароле был Небаба, Перемышлем овладел Лаврин Капуста, который ушел из атаманства в Чигирине, чувствуя свою провинность передо мною из-за Матроны. На Покутье вспыхнуло крупное хлопское восстание Семена Высочана. Еще один мой отряд взял Брест-Литовский.

А в Варшаве панство на элекционном сейме, будто и не было никакой угрозы существованию всего королевства, шумело о liberum veto[43], теряло дни в мелких словесных стычках, о необходимости помочь Львову канцлер Оссолинский обратился с речью к собравшимся только 30 октября, когда я уже отошел от города, про Замостье никто и не вспоминал, Вишневецкий изо всех сил рвался в главные региментари войска, которого, собственно, не было, пан Кисель, кажется, единственный не забывал про Хмельницкого, выдвигая свой план, как укротить казацкого тирана, однако пана сенатора не хотели слушать, смеялись над ним, напоминая, как обещал, что либо врага успокоит, либо собственной смертью заплатит, но не сделал ни того, ни другого. Панство было словно бы во сне летаргическом. Одни кричали, что надо избрать гетмана коронного, другие говорили, что следует избрать сначала короля, а не гетмана, учитывая отсутствие сильного войска. Мой давний знакомый Радзеёвский, который бежал из-под Пилявы, а потом вместе с Вишневецким и из Львова, пробовал как-то урезонить "засеймованное" панство, говоря: "Все погибнем, если не дадим Речи Посполитой головы. Без нее - прощай, тело!" Ему кричали, что единственная голова, будь она даже бриллиантовой, ничем не поможет против этого тирана (другого слова для меня у панов шляхты не было тогда), поэтому элекцию ускорять не годится, она должна продолжаться, как это постановил конвокационный сейм, по меньшей мере шесть недель, а не шесть дней, как это кому-то хотелось бы, - время здесь не имеет значения, короля можно избирать хоть и сто, и двести лет, лишь бы только ни в чем не нарушалась золотая вольность и были удовлетворены все шляхетские пожелания.

Король Владислав лежал незахороненным уже полгода[44], а над его гробом продолжалась кутерьма. Его самого когда-то избрали за полчаса, теперь же двум его братьям Яну Казимиру и Каролю Фердинанду не хватило и полгода, чтобы договориться, кому же надевать корону. Оба рвались к ней, каждый заверял, что жаждет получить святую диадему не из амбиции, а только из любви к отчизне.

У обоих королевичей было много сторонников. За Яна Казимира стоял Оссолинский с многочисленными магнатами, за него были европейские дворы и Ватикан. За Кароля Фердинанда - Вишневецкий, Конецпольский, значительная часть клира и магнатерии, все Мазовше, а также - что особенно удивительно Замостье, которое я осаждал и которое, собственно, было единственной преградой на пути моего войска ныне.

Мои отряды взяли уже Белз и Грубешов, появились под Люблином, в самой Варшаве, как писал сановный Альбрихт Радзивилл: "Голос плебса дошел до такой смелости, что замышляют подложить огня и разграбить дома шляхты и сенаторов".

Я снарядил в Варшаву посольство с требованием избрать Яна Казимира. Подобрал для посольства эдукованных полковников Яна Гирю и Матвея Гладкого и писарей сокольницкого и черкасского, велел одеться в кармазины и дорогие ферязи меховые, говорить только по-латыни, чтобы панство видело, что не свинопасы и прислужники перед ними, а гордые рыцари свободы, которые во весь голос провозглашают свое диктандо всей Речи Посполитой.

Было в этом злорадство, гордость и сознание собственных сил, вера в свое счастье и провиденциальное назначение? Грубый гетман с грубой душой что может быть несправедливее? Если бы кто-нибудь мог заглянуть в мою душу, увидел бы там неуверенность, смятение, иногда даже беспомощность. Тяжкий разум мой. Не было в нем легкости и игривости, не было веселого света и открытости, наоборот: чаще он был хмурым, а для врагов даже зловещим. Вид мой был грозно-отталкивающим - сердца сжимались, подгибались колени, мир казался слишком малым для меня. Жить бы мне только в степи, ходить под небом, под ветрами и дождями, даже спать между небом и землей, как той хищной птице, гнезда которой никто никогда не видит. Великая беспредельность степей жила во мне, дух диких полей, плеск щедрых весенних вод и тот ветер с Днепра, который поднимает жалобный шелест в прошлогоднем репейнике. Но дух людской не упал с неба. Он рождается в человеке и живет в удивительном сочетании совершенства и порочности, величия и малости, и голоса этих противоположных сущностей одинаково мощны и заманчивы, так что самого сильного порой сводят и изводят, и нет от этого спасения. За неполный год удалось осуществить то, чего не удавалось в течение целых веков, это наполняло меня великой силой, решительностью, от моего голоса трепетали враги, полегала трава, клонились деревья, воды выходили из берегов, тучи исходили дождями. Но внезапно меня охватывали уныние и растерянность, не было у меня друга, кроме собственной тени, ложе мое пустым было, как воздух, чувствовал я бессилие перед простейшими делами, никто не видел этого, не знал, хотя и замечали порой странные приступы безволия, охватывавшие меня в минуты, когда от гетмана ждут действий немедленных, решительных, может, и жестоких. В Чигирине я отступил перед слабой женщиной, не пытаясь побороться за свое счастье хотя бы словом. Затем невозмутимо присматривался к жестокостям, которые чинили отряды самозваных ватажков. Пошел под Львов неизвестно для чего. Не для того ли, чтобы вспомнить свою далекую беззаботную юность? Теперь сидел под Замостьем, как сокол с Карналем на голове. Задался целью не уходить отсюда, пока не будет избран король. Провозгласил это свое решение и назвал своего кандидата. Перед этим у меня были странные видения о потребности встать не только за людей, но и за бога. Легко смирился с тем, хотя душа и бунтовала и я упрекал небесного владыку: "Неужели ты хочешь, чтобы мы всегда проливали свою кровь, а ты не пролил и слез?" Может, и король нужен был мне для упреков и обвинений? Ведь в противном случае все они падут на меня, а я еще не чувствовал себя способным взять на свои плечи такое невыносимое бремя. Еще вчера никому не известный сотник из Чигирина, человек кондиции если и не мизерной, то по крайней мере не вельми знатной - и уж вождь, дукс (князь), герое и повелитель. Не хватало сил так легко перейти из неизвестности в славу и власть. Хотелось иметь и в дальнейшем тарчу, которую выставлял бы впереди себя, защищаясь от неудач, бед, угроз, наговора. Кто мог послужить таким щитом? Король и бог? Король лежал мертвый, бог должен был обращаться ко мне со словами разве лишь в Киеве. Потому-то я вознамерился добыть здесь короля, а уж потом бога.

Выбирать, собственно, мне было не из кого. Мог бы считаться претендентом на престол семиградский князь Ракоци, но он умер как раз перед элекционным сеймом, а его сын Жигмонт никому еще не был известен. Ни один из братьев покойного Владислава не шел в сравнение с ними своими достоинствами, я встал за Яна Казимира только потому, что он хотя бы внешне сдерживался все это время и ничем не проявлял враждебности ко мне и к казачеству, как это делал Кароль Фердинанд. Я вельми хорошо знал королевича, он стоял у меня перед глазами, будто мы только вчера с ним виделись, - низкорослый, мелкий, утлый, какая-то заплесневевшая кожа, лицо некрасивое и простецкое, однако выражение на нем всегда было королевское, и он хорошо презентовался, когда хотел. В противовес Каролю Фердинанду, который еще в молодости обручился на всю жизнь с церковью, Ян Казимир старался выработать в себе Марсову натуру, служил полковником в армии австрийского императора, был участником Лотарингской компании, когда в 1637-м Владислав женился на австрийской принцессе Цецилии Ренате, Ян Казимир ездил в Вену за нареченной для своего монаршего брата.

В 1638 году Ян Казимир отправился в путешествие по Европе. Из Вены добрался до Генуи, там сел на корабль "Диана" и поплыл в Испанию товарищем посла польского Яна Конопацкого. На Иберийском полуострове его ожидало положение вице-короля Португалии и адмирала испанского флота. Но в Тулоне и Марселе королевич слишком долго задержался, кардинал Ришелье заподозрил его в шпионстве в пользу Испании и велел арестовать. Два года просидел Ян Казимир во французских темницах. За него просили папа Урбан, король английский Карл, Венеция и Генуя, только Фердинанд Австрийский, швагер и союзник, не пошевелил и пальцем. И лишь в феврале 1640 года посольство воеводы Смоленского Криштофа Госевского добыло Яну Казимиру свободу. Король Людовик принял польского королевича в монаршей спальне в соответствии с церемониалом для принцев второго ряда. Через некоторое время Владислав выпросил для него у папы кардинальскую мантию, и Ян Казимир стал еще и кардиналом.