Тевье-молочник - Шолом Алейхем

– По рюмочке, - говорю, - мы, действительно, с Лейзер-Волфом пропустили да по стаканчику пунша выпили, но я еще в своем уме. Да будет тебе известно, Голда-братец, что наша Цейтл - в добрый час - просватана за него, за Лейзер-Волфа то есть.

И рассказал ей всю историю от начала до конца, как, и что, и почему, и о чем мы с ним говорили, не упустив ни одной мелочи.

– Знаешь, Тевье, - говорит жена, - а ведь право же, чуяло мое сердце, - да поможет мне так господь бог! - чуяло оно, что Лейзер-Волф звал тебя неспроста! Но я боялась и думать об этом, а вдруг окажется, что все это - мыльный пузырь. Благодарю тебя господи, спасибо тебе отец милосердый! Пусть же это и в самом деле будет в добрый час! Пусть она состарится с ним в богатстве и чести, потому что покойная жена Лейзер-Волфа, Фруме-Сора - царство ей небесное! - как будто не так уж счастливо жила с ним. Она - не к ночи будь помянута! - была женщина въедливая, да простит она мне, не умела ладить ни с кем, совсем не то, что наша Цейтл. Благодарю, благодарю тебя господи! Ну, Тевье! Что я тебе говорила, умник мой! Надо ли горевать человеку? Уж ежели что суждено, так оно само в дом приходит.

– Что и говорить! - отвечаю я. - Ведь есть такой стих...

– Что толку в твоих стихах? - говорит она. - Надо к свадьбе готовиться. Прежде всего надо составить для Лейзер-Волфа список, что нашей Цейтл требуется к свадьбе. Ведь у нее ни лоскута белья, ни чулок даже нет. Затем -платья: одно шелковое к венцу, одно шерстяное на лето, другое - на зиму, и еще пару платьев бумажных, и нижних юбок, и шуб, - говорит, - хочу, чтоб у нее было две: кошачий бурнус для будней и другая шуба - лисья - для субботы; затем - сапожки на каблучках, корсет, перчатки, носовые платки, зонтик и всякие прочие вещи, которые нужны девушке по нынешним временам...

– Откуда, - говорю я, - Голда-сердце, ты знаешь обо всех этих финтифлюшках?

– Что ж, - говорит, - я среди людей не бывала? Или, думаешь, я у нас, в Касриловке, не видала, как люди одеваются? Ты дай мне, уж я с ним столкуюсь. Лейзер-Волф, слава богу, человек богатый, он, надо думать, и сам не захочет людям на язык попасть. Ежели есть свинину, то пусть по бороде течет![7]

Словом, проговорили мы эдак до самого рассвета.

– Собери-ка, - говорю, - жена, сыр и масло, надо, пока суд да дело, в Бойберик съездить. Все это, конечно, очень хорошо, но дело запускать тоже не следует. Как там сказано: "Душа божья, да спина-то барская", что означает: "И о деле помнить надо!"

И ранехонько, чуть свет, я запряг лошадку и отправился в Бойберик. Приехал на рынок - ага! Существуют разве секреты у нашего брата? Все уже известно, со всех сторон меня поздравляют:

– Дай бог счастья, реб Тевье! Когда, с божьей помощью, свадьба?

– Спасибо! - отвечаю. - И вам того же. Выходит по поговорке: отец родиться не успел, а сын уже на крыше вырос...

– Глупости! - кричат они. - Ничего вам, реб Тевье, не поможет! Выпивку придется поставить. Не сглазить бы, такое счастье! Прямо - золотое дно!

– Ну, - говорю я, - это еще бабушка надвое ворожила: золото может утечь, а дно останется... - Однако от компании отставать не приходится, - нельзя же свиньей быть! Вот справлюсь только со своими егупецкими покупателями, тогда и выпивка будет и закуска... Живи - не горюй! Как сказано: "Радуйся и веселися!" - гуляй, голытьба!..

Словом, справился я со своей торговлей быстро, как всегда, выпил с братвой по рюмочке, пожелали мы друг другу всего хорошего, как полагается, затем я уселся в тележку и покатил домой - живо, весело, под хмельком.

Еду лесом, время летнее, солнышко хоть и припекает, но с обеих сторон тень от деревьев, сосной пахнет - благодать! Растянулся я барином на возу, вожжи отпустил, дал своему коняге волю: шагай, мол, будь ласков, сам небось дорогу знаешь... И распелся во весь голос, заливаюсь. На душе эдак празднично, и на память приходят напевы покаянных молитв. Гляжу ввысь, в небо, а мысли мои здесь, на земле.

"Небеса, - вспоминаю я слова молитвы, - небеса - чертог божий", "а землю" - а землю, он отдал "детям Адама", то есть сынам человеческим, - пусть, мол, бьются головой о стенку, дерутся, словно кошки, от "великой роскоши" из-за почестей и старшинства... "Не мертвым славить бога": черта с два понимают они, как надо благодарить его за ниспосылаемые им милости... "А мы..." Но мы, бедняги, чуть выпадет на нашу долю хоть один сносный день, благодарим и славим господа и говорим: "Возлюбил", - люблю тебя, господи, за то, что внемлешь голосу и молитве моей, за то, что обращаешь ко мне ухо твое, когда окружают меня со всех сторон нищета и горести, беды и напасти: то корова средь бела дня падет, то принесет нелегкая родственничка недотепу, вроде Менахем-Мендла из Егупца, который заберет у тебя последний грош, а ты, не дав себе времени подумать, решаешь, что все уже кончено, что весь мир рушится, что "все люди лживы", что нет правды на земле... Но что же делает бог? Внушает Лейзер-Волфу мысль взять за себя мою Цейтл, как есть, без приданого... Дважды буду славить тебя, господи, за то, что ты обратил око свое к Тевье, пришел мне на помощь, судил мне радость от дитяти моего... Приеду к ней в гости, увижу ее хозяйкой... шкафы ломятся от белья, кладовые полны банок с гусиным салом и вареньем, во дворе не пройти от кур, гусей и уток...

Вдруг пустился мой коняга куда-то под гору, и, прежде чем я успел поднять голову и сообразить, где нахожусь, я оказался на земле вместе со всеми порожними горшками и крынками, а воз на мне. Кое-как с трудом выкарабкался, встал разбитый, искалеченный и всю свою злость сорвал на коняге:

– Чтоб ты провалился! Кто тебя просил, растяпа эдакий, показывать, что ты мастак под гору бегать? Ведь ты мне чуть бед не натворил, дьявол эдакий!

Задал я ему, сколько влезло. Мой молодец, видно, и сам понял, что сильно набедокурил, стоит, понурив голову, как корова над подойником.

– Прах тебя побери! - говорю я, подымаю воз, собираю посуду и - "пошел к праотцам" - поехали дальше. - Нехорошая примета, - говорю я про себя, - не случилось ли какой-нибудь беды дома?

Так и есть. Отъезжаю еще версты две, уже и дом недалеко, вижу по дороге движется мне навстречу женская фигура. Подъезжаю ближе, вглядываюсь: Цейтл! Не знаю почему, но сердце у меня екнуло, когда я ее увидев. Спрыгнул с воза.

– Цейтл, это ты? Что ты тут делаешь? А она с плачем бросается мне на шею.

– Бог с тобой, - говорю, - доченька, чего ты плачешь?

– Ах, - отвечает она. - Отец, отец! И обливается слезами. В глазах у меня потемнело, сердце защемило.

– Что с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? - говорю я и обнимаю ее, ласкаю, целую.

А она:

– Отец, дорогой, сердечный ты мой! Раз в три дня кусок хлеба есть буду... Пожалей меня, пожалей мою молодость! - И снова обливается слезами, слова вымолвить не может.

"Горе мне великое! - думаю я. - Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла меня нелегкая в Бойберик!"

– Зачем же плакать? - говорю я и глажу ее по голове. - Глупенькая, зачем же плакать? Ну что ж поделаешь, - нет так нет, никто тебе насильно ничего не навязывает. Мы хотели тебе же лучше сделать. А если тебе не по сердцу, - что ж поделаешь? Не суждено, видать...

– Спасибо тебе, отец! - отвечает она. - Дай тебе бог долгие годы! - и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!

– Однако, - говорю, - хватит слез! "Все суета сует" - вареники и те приедаются. Полезай-ка в тележку, поедем домой. Мать небось невесть что передумала.

Короче говоря, уселись, и я стал ее успокаивать разговорами о том о сем.

– Видишь ли, в чем дело, - говорю я. - Мы, конечно, ничего плохого в виду не имели. Бог свидетель, - нам хотелось, так сказать, обеспечить свое дитя на всякий случай. А ежели ничего из этого не выходит, значит, бог так велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться хозяйкой такого богатства, а нам - дождаться на старости лет утехи за все наши труды: и день и ночь словно к тачке прикованы, ни минуты хорошей, - одна только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..

– Ах, отец! - отвечает она и снова плачет. - Я в прислуги пойду, глину месить буду, землю рыть!..

– Чего ты плачешь, глупая девчонка! - говорю я. - Разве я тебя упрекаю? Или требую чего-нибудь от тебя? Просто жизнь наша горькая, безрадостная, - вот я и изливаю свою душу, с ним толкую, с господом богом, о том, как он со мною обходится. Он - отец милосердый, жалеет меня, силой своей похваляется, - да не накажет он меня за такие речи! - счеты со мной сводит, и делай что хочешь, хоть караул кричи! Но, видно, так уж быть должно. Он там наверху, а мы внизу, глубоко-глубоко в земле... Вот и приходится нам говорить, что он всегда прав и суд его справедлив. Ибо, ежели посмотреть на это с другой стороны, то не дурень ли я? В чем дело? Чего я горячусь? Как это так - я, червяк, ползающий по земле, жалкое создание, которое, если бог захочет, малейшим дуновением ветерка может быть в одно мгновение сметено с лица земли, - я со своим глупым разумом осмеливаюсь указывать ему, как надлежит править миром! Уж если он велит, чтоб было так, а не иначе, значит, так тому и быть, - жалобы не помогут! За сорок дней, - говорю, - так у нас в священных книгах сказано, - за сорок дней до зачатья ребенка в утробе матери прилетает ангел и возглашает: "Дочь такого-то - такому-то!" Пусть дочь Тевье возьмет какой-нибудь Гецл, сын Зораха, а мясник Лейзер-Волф пусть потрудится поискать свою суженую в другом месте. То, что ему положено, от него не уйдет, а тебе пусть господь бог пошлет твоего суженого, только бы порядочного человека, да поскорее. Аминь! Да будет воля его! Хоть бы мать не слишком кричала... Ох, и достанется же мне от нее!..