В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг. - Ольга Игоревна Агансон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Издание мемуарной литературы и многотомных сборников дипломатических документов после окончания мировой войны стимулировало дальнейшие дебаты по вопросу об ответственности за ее развязывание. Принадлежность Великобритании и США к стану победителей не влекла за собой автоматического складывания в этих странах антантофильской историографии. Напротив, со второй половины 1920-х гг., по мере реинтеграции Веймарской Германии в западное сообщество, начала набирать обороты ревизионистская тенденция в истолковании предпосылок Великой войны. В этом ключе американский историк Г. Барнс, призывая своих коллег «по цеху» прекратить клеймить Германию как главного разжигателя мировой войны, сместил «центр тяжести» с геостратегических планов Драйбунда на политику франко-русского союза. Париж и Петербург, по утверждению Барнса, опасаясь перспективы ослабления связей Великобритании с Антантой и ее постепенного сближения с Германией, рассматривали балканские события лета 1914 г. как благоприятный момент для нанесения упреждающего удара против Центральных держав[127].
Мысль о невиновности Берлина получила еще более конкретное оформление в ставшем классическим труде американского историка С. Фея «Происхождение мировой войны». Фей указывал на сербский национализм и, следовательно, на австро-сербский антагонизм как на источник всех зол. Ведь, по его мнению, ни одна из великих держав, в том числе Австро-Венгрия, рассчитывавшая на локализацию конфликта с Сербией, не стремилась спровоцировать континентальную войну[128]. Этот вывод Фея, как мы увидим далее, был охотно взят на вооружение современными авторами.
Такой подход к трактовке балканской подоплеки Великой войны последовательно оспаривался Р.У. Сетон-Уотсоном. Анализируя соотношение противоречий великих держав и роль югославянского вопроса в нарастании напряженности на Балканах, он пытался показать, опираясь на доступный круг источников, что сараевское убийство не являлось результатом заговора тайной организации сербских офицеров «Черная рука», и тем более покушение на Франца Фердинанда не было спланировано и поддержано сербским правительством, а было естественным итогом развития югославянского движения на территории самой Австро-Венгрии, власти которой проводили недальновидную национальную политику[129]. Подталкивание Германией своей союзницы к проведению силовой акции против Сербии и декларирование германским руководством безоговорочной поддержки Австро-Венгрии, на взгляд Сетон-Уотсона, способствовали перерастанию Июльского кризиса в общеевропейскую войну[130].
Установление биполярной модели международных отношений после 1945 г. и сопутствовавшее этому проецирование соперничества сверхдержав на региональный уровень, подогрели интерес историков к темам, связанным с взаимодействием великих держав. В исследованиях по предыстории Первой мировой войны Балканский полуостров стал фигурировать как конфликтное поле, в границах которого сталкивались их геополитические амбиции[131]. Такая постановка проблемы привлекла внимание ученых к процессу интеграции Балканского региона в блоковое противостояние великих держав (этот аспект получил детальное освещение в работе Дж. Джолла «Происхождение Первой мировой войны»)[132]. В 1970-1980-е гг. в Англии и США появилась целая серия хорошо фундированных, базировавшихся на архивных изысканиях монографий, в которых балканские кризисы, не будучи сами по себе объектами исследования, упоминались в рамках сложного, многоуровневого процесса выработки и реализации внешнеполитического курса той или иной великой державой – Россией, Великобританией, Францией, Германией, Австро-Венгрией и Италией[133].
В 1980 – начале 1990-х гг. в Великобритании и США исследователи, занимавшиеся проблемами происхождения мировых войн, в частности Первой мировой, стали активнее использовать методологический инструментарий теории международных отношений, которая в условиях «холодной войны» институализировалась в качестве самостоятельной научной дисциплины. Точнее даже сами политологи посчитали, что морфология международно-политических кризисов начала XX в. давала им богатый фактический материал для интеллектуальных экспериментов и апробации аналитических моделей. Приходится, конечно, констатировать, что балканский фактор интересовал этих ученых не сам по себе, а с точки зрения конструирования у руководства великих держав представления о Балканах как о нестабильном сегменте мировой политики. Течение и исход Июльского кризиса 1914 г. казались политологам идеальным объектом для анализа и интерпретаций. Во-первых, на этом примере поднимался вопрос перерастания локального конфликта в континентальный, что было весьма актуально для эпохи «холодной войны», когда происходило смещение соперничества сверхдержав на периферию международной системы[134]. Во-вторых, логика поведения великих держав в период балканских кризисов (Боснийского кризиса 1908–1909 гг., Балканских войн 1912–1913 гг. и Июльского кризиса 1914 г.) позволяла раскрыть важные теоретические проблемы, а именно: «культ наступательной политики» (доминирование в военной мысли того времени концепции «упреждающего удара»), отсутствие склонности к компромиссам как один из методов реализации политики «сдерживания» (решительная поддержка, оказанная Германией Австро-Венгрии в период Июльского кризиса)[135], возможности и ограниченность политики «разрядки» (на примере англо-германского сотрудничества в 1911–1914 гг., в частности по балканским вопросам)[136], принципы функционирования военно-политических союзов, в том числе в региональном, балканском измерении[137]. В настоящее время исследователи продолжают разрабатывать некоторые аспекты генезиса Первой мировой войны, внедряя в свои работы политологические подходы.
Распад биполярной системы в начале 1990-х гг., сопровождавшийся крахом многонациональных государств и появлением на их осколках новых субъектов международного процесса, оформление единого европейского пространства, а также произошедшая в 2000-х гг. корректировка постбиполярного порядка (размывание однополярности в виде американской гегемонии и становление новых центров силы на мировой арене) – все эти изменения опосредованно, но в той или иной степени все же сказались на исследованиях истоков Первой мировой войны, некоторым образом подтолкнули специалистов к иному прочтению и истолкованию казалось бы уже известных сюжетов.
В последние годы среди британских и американских историков наблюдается тенденция к некоторому ретушированию остроты международных противоречий накануне Великой войны, неизбежность которой теперь не рассматривается как историческая аксиома. Квинтэссенцией таких исследований стала работа профессора Гарвардского университета М. Ниберга «Пляски фурий: Европа и начало Первой мировой войны». Отмечая культурную и цивилизационную гомогенность Западной и Центральной Европы, он проводит идею о том, что существовавшая в начале XX в. система международных отношений, выстроенная великими державами, была резистентна к возникавшим кризисам, в том числе балканским. Европейцы не желали войны, а убийство эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги Софии Хотек в провинциальном Сараево, на окраине Австро-Венгерской империи не воспринималось современниками как
