Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А чего ходить-то, морозить тут зазря… – зубоскалил высокий парень в студенческой шинели явно с чужого плеча. – Все одно власть-то уже новая. Што она, декреты, што ль, поотменяет, Орла испугается?
– Так ведь не только Орёл сегодня идет, Тула тоже…
– А ну как у Петропавловского пулеметы поставят? – испуганно проговорила какая-то мещаночка, высовывая сизый от мороза нос из платка. – Слыхали, вчера мальчонку засекли?.. Так и тут. Военное ж положение, выходить запретили. А эти вышли. Ну так поставят пулеметы да ка-ак полоснут… У меня мать пошла, дура старая. Уж я ей говорю: и чего тебе твой Бог сдался, предрассудки все это…
– А у меня сеструха пошла. Мы с ей поругались даже на этот предмет. Я ей говорю: в детстве еще надоели с акафистами своими. Стоишь столбом часами, не понимаешь ни черта, а время-то идет…
– Это за што ж пулеметами-то? Это как при царе, што ли?
– Да при чем тут царь. Теперь же свобода, а эти вон – против свободы идут, с попами своими…
– Точно, – вмешался в разговор какой-то пьяненький мужичок крестьянского обличья. – Все они против воли-то!.. Вон у нас в Коростовке дней десять назад громили винный склад. Ну и охрана застрелила одного нашего. Мы его с почестями похоронить решили – чай, за свободу погиб! Так батька наш сначала «Марсельезу» на похоронах запретил петь, а потом в церковной ограде хоронить! Ну, мы штыки ему к пузу приставили, декрет напомнили: земля наша, где хотим, там и хороним… Ну, тут долгогривый струхнул-то… Как следовает похоронили, с колоколами, со стрельбой, под «Марсельезу» с «Варшавянкой»…
Красногвардейцев и милиционеров на улицах Орла действительно было немало. Но все же далеко не двадцать тысяч. Увидев количество людей, участвующих в крестном ходе, власти города не решились ему препятствовать. И мерзнущие в оцеплении милицейские и красногвардейцы провожали проходящих мимо людей злобными взглядами. Коченей тут из-за них!.. А кое-кто из оцепления и крестился украдкой, когда мимо проносили особо почитаемую икону. Словно две России столкнулись тогда на орловских улицах – старая и новая. И нельзя было еще сказать про старую – уходящая, как и про новую – приходящая. У нового было еще слишком мало сил. У старого – непоколебимая вера в правду Божию. И при виде гигантского крестного хода невольно закрадывалась в души тех, кто не шел в его рядах, не уверенность в том, что они творили и творят…
…Колебалось от морозного воздуха пламя свечей в фонарях, несомых перед хоругвями. Крест Господень, иконы святителей, иконы Христа Спасителя и Матери Божией… Народная река продолжала течь по орловским улицам.
В огромной колонне, растянувшейся через весь город, шел и епископ Орловский и Севский Серафим. Шел неторопливо, прямой, высокий, строго поблескивая стеклами заиндевевших очков. Иней сверкал на усах и бороде владыки. Всего полгода прошло с тех пор, как он прибыл в город, впервые увидел Орёл. И вот теперь верующие шли за ним без всяких колебаний. Они твердо знали: владыка – настоящий исповедник наших дней, который всегда будет со своей паствой, и если понадобится, первый примет за нее смерть от рук гонителей…
Рядом с владыкой, иногда с обожанием поглядывая на него, шел посошник епископа, семилетний Ваня Крестьянкин. И тогда ему казалось, что вся Россия, весь православный мир ступает сейчас с ним в ногу по старым камням орловских мостовых… Где-то там, в середине колонны, шли его мама, братья, сестричка. И никакой мороз, никакие пулеметы, стоявшие на тротуарах, никакой злой блеск штыков на винтовках караульных не страшил и не смущал душу.
В огромном, старом, заложенном еще во время коронации Павла I Петропавловском соборе владыка Серафим служил Божественную литургию. А после верующие заполнили весь плац Орловского кадетского корпуса. И тогда владыка вышел вперед. Помолчал, окидывая взглядом всю эту огромную массу людей, ждущих от него единственно верного, нужного сейчас слова… Вместе со всеми затаил дыхание и Ваня Крестьянкин.
– Я не стану говорить сейчас долго, – неторопливо и вроде бы негромко, но так, что весь многотысячный плац услышал каждое слово, произнес владыка. – Повторю слова, которые были произнесены совсем недавно в Москве, Святейшим Патриархом Московским и всея России Тихоном… Они были сказаны им о так называемом Декрете о свободе совести, а на самом деле – явно беззаконном и злом антихристианском акте об отобрании церквей и церковного достояния…
По толпе верующих пробежал шум. Ни один мускул не дрогнул на лице укутанного в шубу чекиста, стоявшего на краю плаца с тетрадкой в руках.
Чернильный карандаш в его руках быстро бегал по странице.
– Православные христиане!.. – Владыка Серафим возвысил голос, соизмеряя его с огромной толпой. – От века неслыханное творится у нас на Руси Святой.
Люди, ставшие у власти и назвавшие себя народными комиссарами, сами чуждые христианской, а некоторые из них и всякой, веры, издали декрет (закон), названный ими «о свободе совести», а на самом деле устанавливающий полное насилие над совестью верующих.
Даже татары больше уважали нашу святую веру, чем наши теперешние законодатели. Доселе Русь называлась Святою, а теперь хотят сделать ее поганою. И слыхано ли, чтобы делами церковными управляли люди безбожные, не русские и не православные?..
Объединяйтесь же, православные, около своих храмов и пастырей, объединяйтесь все, мужчины и женщины, и старые и малые, составляйте союзы для защиты заветных святынь. Не попустите совершиться этому страшному кощунству и святотатству.
Если бы это совершилось, то ведь Русь Святая Православная обратилась бы в землю антихристову, в пустыню духовную, в которой смерть лучше жизни.
Лучше кровь свою пролить и удостоиться венца меченического, чем допустить веру православную врагам на поругание…
Владыка сделал паузу. Ване, следившему за каждым движением владыки, показалось, что в глазах его блеснули слезы. А может, это были капельки оттаявшей на стеклах очков воды.
– Мужайся же, Русь Святая! Иди на свою Голгофу! С тобою Крест Святой, оружие непобедимое… А глава Церкви Христос Спаситель вещает каждому из нас: «Буди верен до смерти, и дам ти венец живота».
Раздался слитный, слаженный шум – это десятки тысяч рук одновременно сотворили крестное знамение. Даже стоявшие в оцеплении красногвардейцы и милиционеры, словно сговорившись, перекрестились. Не крестились лишь советские начальники. На их красных от мороза лицах застыли растерянность и злоба.
Вечером за чайным столом у Крестьянкиных больше молчали, чем говорили. Фитиль у керосиновой
