Святой дьявол: Распутин и женщины - Рене Фюлёп-Миллер

Скоро пошел слух, что зловещего старца во время его странствий по лесам и степям сопровождала толпа женщин и девушек; все они бросили на произвол судьбы своих родителей и мужей, твердо уверенные, что только он может спасти их души.

В некоторых отдаленных селах видели, как чужак появлялся со своими ученицами в общественной бане, там раздевался догола перед женщинами и того же требовал от них, затем его «сестры» должны были мыть его покрытые пылью ноги. При этом он объяснял, что унижение служит его ученицам на пользу, убивает в них высокомерие добродетели и гордыню.

Поначалу большинство крестьян из Покровского были того мнения, что этот странник шарлатан и посланник сатаны, особенно после того, как местный священник, отец Петр, высказал это мнение в довольно резких словах. Но потом стали говорить о чудесных деяниях странного чужеземца, таких, какие могут совершать только самые великие святые. Рассказывали, что в каком-то монастыре он изгнал из монахини черта, а где-то в другом месте предсказал события, которые вскоре действительно произошли.

Особенно убедительно на крестьян подействовало жуткое сообщение, что странник, когда разъяренные отцы и супруги его учениц хотели напасть на него, угрожающе поднял руку и провозгласил устрашающе: «Да не будет идти дождь три месяца!» И это проклятие исполнилось. Целых двенадцать недель немилосердно палило солнце, иссушило поля и только по истечении предсказанного срока снова начались дожди.

Рассказ об этом чуде, более, чем что-либо другое, убеждал крестьян в том, что странник — посланец божий, который может прекратить дождь. Отец Петр мог говорить все, что хотел, а чужак становился в глазах крестьян святым человеком, даже более святым, чем сам священник, потому что мог изменить погоду!

Но были в Покровском люди, которые уже при первых сообщениях о новом старце понимающе переглядывались; это были те крестьяне, о которых уже давно говорили, что они лишь внешне правоверные христиане, а на деле приверженцы еретических учений «божьих людей». Правда, никто про них не мог сказать что-либо определенное, но все-таки замечали иногда нечто, указывающее на принадлежность этих крестьян к тайному братству.

Когда эти еретики субботними вечерами в полной тайне собирались в укромном месте, они усердно распространяли слухи о чудотворце. В то время, как иные заблуждавшиеся в церковной вере крестьяне, еще сомневались и спорили о том, является ли зловещий странник святым или дьяволом, сектантские братья знали совершенно определенно, что бродил здесь и проповедовал учение о смысле греха один из них. Ликуя, говорили они о приближении нового воскресшего Спасителя, в котором опять, как это уже случалось ранее, Бог воплотился на земле.

Все, что другим крестьянам казалось загадочным, «хлысты» считали совершенно естественным, обычным воплощением Спасителя, которое каждый раз происходило по-новому. В соответствии с верой сектантов рассказы рыбаков на Туре означали, что на землю спустился Бог в обличье нового странника. И даже если позднее странник отвечал священникам и жандармам, что он не подвластен никакой земной власти, то это не было безумной дерзостью, потому что тот, в кого Бог считал возможным перевоплотиться, действительно стоял выше всех мирских властей, даже выше царя, так как он был «царем над царями».

Все деяния чужеземного странника, казавшиеся православным крестьянам такими странными и предосудительными, сектантам представали совсем в ином свете: разве не были это те же действия, что приписывались великому Радаеву? Разве не провозгласил и этот божественный учитель ту же правду, что человек может с помощью плотских пороков изгнать живущие в нем грехи в телесную оболочку и тем самым освободить душу. И вот теперь снова восстал тот, кто проповедовал это учение, и «божьи люди» были твердо убеждены, что в новом святом, как это было прежде с Радаевым, а до него с Иваном Сусловым и с Данилой Филиппычем, воплотился Бог на земле. С благоговением ждали они тот день, когда новый учитель приедет в Покровское и покажется своей пастве.

Но не только сектанты так сильно интересовались незнакомым старцем, в доме старого Ефима Андреевича также много говорили о нем, когда крестьяне, невестка, работники и некоторые соседи собирались вечерами у обеденного стола.

В эти вечерние часы говорили о многом, случалось, выходил к ним и богомолец, если жил внизу в подвале, садился с остальными и рассказывал, что знал о чужаке.

Никто из деревенских жителей и никто из странников, которые заходили к Ефиму Андреевичу, сами не видели старца. Но однажды один крестьянин из Покровского встретил на базаре в Тюмени старого и болезненного человека из другой деревни, и тот рассказал, что видел, как святой с толпой молодых девушек вышел из леса и пошел по его деревне. Этот старец описал чудотворца худым, среднего роста, с огромной развевающейся бородой и волосами, которые длинными прядями спадали на плечи, а на лбу были разделены пробором, как у Христа на иконах. Глаза колюче смотрели из-под бровей, лицо было бледное от истязаний и лишений и изборождено морщинами, как у старика, но голос был мягким, располагающим. Несмотря на то что внешне он производил впечатление доброго, святого человека, старый крестьянин почувствовал под его взглядом необъяснимый ужас.

Многие долгие вечера проходили в таких беседах, пока однажды ночью не вернулся Григорий Ефимович. Как часто вспоминала потом Прасковья Федоровна об этой первой после многолетних странствий встрече с Гришей. Ей казалось, что эта встреча, эта ночь стала знаменательным поворотом в ее жизни. В тот вечер ей надо было еще прибрать в доме, и поэтому она дольше обычного не ложилась спать; вдруг в ворота постучали, и, выглянув, она увидела стоящего перед дверью пожилого бородатого мужчину. Сначала она приняла его за одного из тех странников, что довольно часто просились на ночлег к Ефиму Андреевичу, и быстро поспешила навстречу, чтобы открыть чужаку, и тут она узнала мужа. Его выдали маленькие светло-голубые глаза. Правда, сейчас они смотрели с морщинистого лица, обросшего лохматой бородой. Тем не менее Прасковья узнала этот взгляд, в котором было что-то светлое и одновременно лукавое.

Так же удивительно, как эта первая встреча, произошли и все следующие события. Когда все они, Прасковья, старый Ефим и дети, поспешили навстречу вернувшемуся домой паломнику, то не могли не заметить произошедшую в нем перемену. Хоть он и рад был увидеть свою семью после долгой разлуки, радость эта была совсем другой и уже не имела ничего общего с мирским счастьем. Уже первые слова его приветствия звучали непривычно торжественно и рассудительно, и когда они бросились Григорию на шею, то им показалось, будто он хочет защититься от нежностей осторожными, добрыми, но в то же время строгими и решительными движениями. Он поднял, благословляя, правую руку и с достоинством святого осенил их крестным знамением, в уголках его губ залегла незнакомая складка, взгляд, казалось, проходил сквозь людей и погружался в дом. На осунувшемся лице была написана такая торжественность, что отец, жена и дети смутились и отступили от него.

С той поры, встречаясь с мужем, Прасковья чувствовала глубокое почтение, как перед очень высоким святым лицом. Она было собралась приготовить мужу на ночь постель на обычном месте, но заметив строгую торжественную осанку его, сразу же, охваченная благоговейным смущением, смиренно отказалась от своего намерения и, как испуганная служанка, опустила голову.

Вернувшись домой, Григорий Ефимович сразу же пожелал открыть дверь в укромный подвал. Обычно там находили убежище преследуемые властями, странствующие богомольцы или те, кто из внутренней потребности хотел спрятаться от людей в укромном месте. И когда Прасковья провожала такого странника в подвал, она обычно не спускалась дальше темных ступеней в неуютное, без окон подземелье. Как же, должно быть, ей стало жутко, когда она вынуждена была провожать своего мужа Григория Ефимовича в этот темный подвал. Когда она открыла обитую железом дверь, навстречу ей ударил тяжелый, душный, ледяной воздух каменного подземелья; пустое помещение с низким, грубым каменным сводом освещалось только маленькой масляной лампадкой, под мерцающим светом которой, казалось, оживали лики святых в красном углу.

В этой узкой отдаленной каморке богатой крестьянской усадьбы Григорий Распутин проводил долгие часы днем и ночью, смиренно вытянувшись на голом полу, истязая грешное тело и каясь. Бессонными ночами лежа в своей постели, Прасковья слышала иногда отчаянные молитвы и стенания кающегося в глубине подпола. Тишину ночи рассекали пронзительные, полные боли звуки, переходящие в продолжительные стоны и причитания. И вдруг жалобы разом переходили в восторженное пение псалмов и святых песен, чтобы через короткое время снова стать выражением душевных мук.