Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

— Кого ж это твой батя послушал?

— Орджоникидзе, — сторого ответил Сенька. — Видал, как он всем духу дал?

ГЛАВА VI

«…В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с жаждой мщення побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествует над несознательным движением сердца. Мы живем в страшные времена озве-ренья, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: «Око за око». А я скажу: «Два ока — за око, все зубы — за зуб». «Поднявший меч…»

«В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень со страшным, звериным законом: «С волками жить…» И пусть бедное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и по этому пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели, через поток чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги…»

Миша перевернул две странички толстой тетрадки в коричневом переплете. При свете костра плохо разбирался убористый почерк. Как нанизанные, стояли ровные ряды слов, написанных без единой помарки.

«22 марта 1918 года. Владимировка.

Окружив деревню, поставив на позицию горный взвод и отрезав переправу, дали две-три очереди из пулеметов по деревне, где все мгновенно попряталось. Тогда один конный взвод ворвался в деревню, налетел на большевистский комитет, изрубил его, потом потребовал выдачи убийц и главных виновников. Наш налет был так неожидан и быстр, что ни один виновник не скрылся… Были выданы и тут же немедленно расстреляны. После казни подожгли дома виновников, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет…

Затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот в окопы, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд; забраны все лучшие лошади; все это нам свозили до ночи…»

— Ложись подремай, — сказал Писаренко, подвигаясь и уступая край бурки, — ты чего-то исхудал, аль от этого дурацкого боя?

— Не от боя! — досадливо сказал Миша.

— Значит, ешь мало. Попадет нам от твоей матери, Мишка. Ложись.

— Дочитаю, лягу, — сказал Миша, — спи уже.

Писаренко покряхтел, подмостил под голову соломы:

— Охота тебе глаза портить. Тетрадку эту надо будет комиссару отдать, трофейная. Может, там какая военная тайна. Интересное написано там, а?

— Интересное, — коротко ответил Миша.

— Писал-то кто? Писарь чей?

— Дроздовский.

Приподнялся Шкурка:

— Тот самый, что нас из Ростова вспугнул?

— Тот самый.

— Ну, тогда читай, да нам расскажешь… Не мешай ему, Писаренко. Ишь прилип…

Но Писаренко уже тихонько похрапывал, прикрыв голову серой конской попоной. Шкурка потянулся, достал полено, бросил в костер. Поднялись искры и легкий пепел. По полену, будто облизывая его, побежали зеленые огоньки. Над Ростовом поднималось короткое подрагивающее зарево. Горело где-то далеко, за главным вокзалом, примерно в районе Гниловской. На небе лежал розовый отблеск, оттенивший лохматые кружа-вины облаков. Где-то вблизи постреливали, но выстрелы были какие-то сонные.

Миша снова приблизил к огню коричневую тетрадку полковника Дроздовского.

«Оцепили Малеевку конницей, — читал Миша, по привычке пошевеливая губами, — помешали попытке удрать, поставили орудия и пулеметы на позиции и послали им ультиматум — в двухчасовой срок сдать свое оружие, пригрозив открыть огонь химическими снарядами… Всех крепко перепороли шомполами по принципу унтер-офицерской вдовы. Вой столбом стоял — все клялись больше никогда не записываться в красные. Кормился отряд, как хотел, от жителей даром: в карательных целях за приверженность к большевизму.

А в общем, страшная вещь гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какой смертельной злобой и местью пропитывается сердце; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев! Сердце мое мучается, но разум требует жестокости. Над всем теперь царят злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения».

Миша закрыл тетрадь и долго, казалось — бездумно, омотрел, как охотно поддается огню сухое полено ясеня. Рассыпались яркие угли, растрескивались, темнели. На рукоятке шашки то багровело, то темнело червленое серебро. Мальчик потрогал эфес, он был холоден. Осторожно подвинув Сеньку, подтащил ближе ковровые торока, расстегнул кожаные петельки. В руках его был альбомчик, сунутый Ивгой на прощанье перед отправлением их жилейского отряда в поход. Что в нем? Спешный марш к Ростову помешал ему рассмотреть скромный подарок. Теперь, в томительном предвидении нового сражения, ему хотелось найти какое-то успокоение. В альбоме лежали почтовая голубенькая бумага и два конверта. На них рукой Ивги выведены аккуратно два адреса — ее и Мишиных родителей. Неужели все? Нет. На первом листке заломлен уголок с надписью «Мише». Он отвернул и прочел: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». Внизу стояла подпись Ивги.

«Люби меня, как я тебя…» — перечитал Миша и улыбнулся. На сердце сразу стало тепло от этого прощального бесхитростного привета. Взгляд его остановился на обложке дневника. Коричневый коленкор был груб и лоснился. Миша отодвинул тетрадку с чувством брезгливости, поспешно очистил карандаш и, нагнувшись к догоравшему костру, принялся писать той девочке, которую он мог потерять в этом жестоком мире.

«Ивга. Пишу тебе, как перед походом обещал. Воюем уже несколько дней, и знаешь, Ивга, нисколько не страшно, когда это все вблизи. Страшно только, когда убивают кого-либо из знакомых. Думаешь тогда над ним: «Не увидит он солнца, не нужны ему конь и шашка, не придется ему больше в Кубани купаться». А может быть, на том свете есть и солнце и кони, и только, видать, нет Кубани.

Сижу один, Сенька спит, Шкурка спит, Писаренко спит и Огийченко спит. Завтра утром, кажись, будет бой. Мы стоим напротив кадетов, в Нахичевани. Из Ростова нас выбили, как мы ни дрались. Теперь так: если обратно Ростов-город не взять будет — нам крышка. Потому что на Кубань вертаться Дон мешает, а мосты все у кадета. Мостовой и дядька Павло с Барташом еще с вечера подались на Нахичеванскую станцию на военное совещание. Ждем. Должны вырешить, как быть дальше. Туда посъехались командиры всех отрядов, а их тут много, не менее полуста. Видать, там будет и сам товарищ Орджоникидзе. Он тут за самого главного. Смелый, худой, быстрый. Где бы только мы ни были, — и он там. Ведь это ужасное дело, как он только может успеть: он один, а нас много! Меня он сразу заметил и Сеньку. Я думал, прогонит и не даст воевать. Нет. Он приказал приписать нас на три дня к охране по вывозке золота. Ой, сколько было того золота, Ивга! Мы и лежали на нем и спали, и никто не думал взять, даже Шкурка. Возили то золото на пароконках-дрогах из банка, что на Среднем проулке, хотя ты Ростов а-города не знаешь и это для тебя темно. Повозки — по три в ряд, а кругом мы, и на боевом взводе винтовки. Кругом много анархии, и мы боялись, что придется сцепиться, но не пришлось. Золото погрузили в эшелон, и, кажись, погонят тот эшелон на Царицын-город. Орджоникидзе всем нам сказал спасибо, а мне подарил книжку Пушкина. Приеду — покажу. Немцев пока не видали: вроде еще не подошли. Говорили в сотнях, что завтра не миновать с ними схватиться. Поглядим — увидим, как слепой старец говорил. Кукла моя жива-здорова, так и передай бате, а то он о ней беспокоился. Когда ходили в атаку по балке, отлетела правая задняя подкова, но у нас в сотне есть коваль. Подковали. Только что читал тетрадку полковника Дроздовского, он против нас стоит. Зверюга человек. Такому и ноги повыдергать не жалко. Кабы не сдавать тетрадку в штаб как трофей, привез бы тебе, почитала бы. Напиши, как в станице, как там наши без меня управляются и без Куклы. Отошли после града подсолнухи и кукуруза, завязались уже кавуны и дыни? Перекажи нашим, чтобы не беспокоились, бакшу сами свезем, немцу не дадим. За Доном, от Батайска до Кущевки, много нашего войска стоит, и только тут, под Ростовом, мы одни, кубанцы. Передевай низкий дорогой поклон своим, а также нашим и если встретишь, то дедушке Харистову, Самойловне, Меркулу. Вашего Василия видал одним глазом, как с Кущевки на Батайск трогали. Он стал гладкий и к начальству приближенный, так что его ни пуля, ни шашка не достанет».

Подписавшись, Миша старательно перечитал письмо, подправил неудачные буквы и, подумав, завернул уголок и написал: «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья».

— Не спишь? — изумился Писаренко, протирая кулаками глаза — Наши командиры еще не возвертались?

— Не заметил.

— Ну, значит, еще можно в две дырочки посопеть. Видать, по случаю святой пасхи бой отклали.