Простая милость - Уильям Кент Крюгер

— Которые лежат в красивых ящиках с размалеванными лицами, — кивнул индеец.

— Он как будто спит, — сказал я.

— Хорошая смерть.

— Хорошая?

— Я был на войне, — сказал индеец. — На Первой мировой. На войне, каких прежде не бывало. — Он посмотрел на бутылку и отхлебнул. — Я навидался таких смертей, что и врагу не пожелаешь.

— А он как умер? — спросил я.

Индеец пожал плечами.

— Просто умер. Сидел тут, разговаривал. А потом лёг. Откинулся. Может быть, сердечный приступ. Или удар. Кто знает? Умер — и умер, вот и весь сказ.

Он отхлебнул еще.

— Как его звали?

— Как звали? Не знаю. Знаю только, как он сам себя называл. Шкипер. Как будто он был капитан дальнего плавания или кто-нибудь в этом роде. А может, и вправду был. Кто знает?

— Он был вам другом?

— Примерно таким же, как я ему.

— На вид он не слишком старый, чтобы умирать.

Индеец усмехнулся.

— Это тебе, малец, не на выборах голосовать и водительские права получать.

Он снова принялся шарить по одежде мертвеца. Из внутреннего кармана пальто он вытащил фотографию, сильно захватанную и выцветшую. Посмотрел на нее долгим взглядом, потом перевернул ее и прищурился.

— Тут сзади надпись, а я как раз потерял очки. Можешь прочесть?

— Конечно, — ответил я.

Он протянул руку над мертвым телом и подал мне фотографию. Джейк, стоявший рядом, наклонился, чтобы лучше видеть. На черно-белом снимке была запечатлена женщина с ребенком на руках, одетая в простое платье в цветочек, которое на фотографии выглядело серым. Она была симпатичная и улыбалась, позади виднелся амбар. Я перевернул фотографию и вслух прочел надпись на обороте.

«23 октября 1944. Первый день рождения Джонни. Мы скучаем по тебе и надеемся, что к Рождеству ты вернешься. Мэри».

Я вернул фотографию. Рука индейца чуть дрогнула, и я увидел, что ладонь у него грязная, а ногти выщербленные.

— Наверное, призвали служить на Вторую мировую — на войну, каких прежде не бывало. Черт побери, может, он и вправду был капитаном дальнего плавания.

Индеец отхлебнул еще, откинулся головой на насыпь, взглянул вверх на шпалы и произнес:

— Знаете, почему я люблю железную дорогу? Она всегда на месте, но всегда в движении.

— Как река, — сказал Джейк.

Я удивился, что он заговорил, притом заговорил, не заикаясь, что редко бывало с ним при посторонних. Индеец взглянул на моего брата и кивнул, как будто Джейк изрек какую-то великую мудрость.

— Как стальная река, — промолвил он. — Метко сказано, сынок, очень метко.

Джейк потупился, смущенный похвалой. Индеец протянул свою руку с грязной ладонью и выщербленными ногтями мимо мертвеца, мимо меня — и коснулся ноги Джейка. Этот панибратский жест меня напугал. Я взглянул на руку незнакомца, лежавшую на ноге у моего брата, и осознание, какая опасность кроется в этой ситуации, обожгло меня, будто огнем. Я вскочил, оттолкнул эту жуткую руку, схватил брата в охапку и поволок за собой вверх по берегу реки к железной дороге.

Индеец кричал нам вслед:

— Я ничего плохого не хотел, ребята! Совсем ничего!

Но я бежал сломя голову, тянул за собой Джейка и думал о руке этого индейца, которая в мыслях представлялась мне пауком, ползущим по ноге Джейка. Мы припустили во всю прыть и вернулись в аптеку Хальдерсона. Трое мужчин по-прежнему сидели в подсобке и пили пиво из коричневых бутылок. Когда мы ввалились вовнутрь и встали перед ними, они разом замолчали.

Гас хмуро взглянул на меня и спросил:

— В чем дело, Фрэнк?

— Мы ходили на железную дорогу, — ответил я, с трудом переводя дыхание.

Дойл глупо и самодовольно ухмыльнулся.

— Папаша не разрешает им играть на железной дороге, — сказал он.

Гас не обратил на него внимания и спокойно спросил:

— Что там с железной дорогой, Фрэнк?

Я поспешно выдал все, что переполняло меня с самой эстакады. К тому же меня подстегивали воспоминания о том, как панибратски лежала рука индейца на ноге у Джейка, и чувство вины из-за того, что я подверг опасности жизнь собственного брата.

— Там был чужой человек. Мужчина, — сказал я.

Все трое переменились в лице, и переменились одинаково жутко. Глупое самодовольство покинуло Дойла. Неспешная терпеливость Гаса улетучилась. Хальдерсон отбросил свои щепетильные манеры, и глаза его одела-лись похожими на винтовочные патроны. Все трое смотрели на нас, и я видел, как у них на лицах отразился и приумножился мой собственный страх. Приумножился до такой степени, что я и представить не мог. Приумножился, вероятно, потому, что взрослые — как ни болезненно было для меня это предположение — знали что-то такое, чего не знал я. Приумножился из-за выпитого ими алкоголя, а главное, из-за ответственности, которую они, взрослые, чувствовали по отношению к детям из своего круга.

— Мужчина? — Дойл поднялся, схватил меня за руку и притянул поближе к себе. Изо рта у него сильно несло пивом. — Что за мужчина? Он вас напугал, ребята?

Я не ответил.

Дойл до боли стиснул мне руку.

— Расскажи мне, сынок. Что за мужчина?

Я взглянул на Гаса в надежде, что он заметит на моем лице выражение боли. Гас явно пребывал в растерянности — из-за алкоголя, а еще из-за того, что я подорвал его доверие.

— Расскажи ему, Фрэнки, — сказал он. — Расскажи, что за мужчина.

Я ничего не говорил.

Дойл тряхнул меня. Тряхнул, будто тряпичную куклу.

— Расскажи мне, — требовал он.

— Расскажи ему, сынок, — попросил Хальдерсон.

— Расскажи ему, Фрэнк, — повторил Гас.

— Рассказывай, черт тебя побери! — заорал Дойл. — Что за мужчина?

Я глядел на них, ошарашенный их злостью, и понимал, что ничего говорить не буду.

Спас меня Джейк.

— Мертвец, — сказал он.

4

На жалованье священника мы питались просто, но сытно. Не то, чтобы кушанья были хороши; готовила мать