Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук

– Коршунов… Коршунов… Фамилия вроде бы знакомая… Я наверняка встречался с вашим батюшкой. Ваши глаза… Я определенно их где-то видел…

– Нет, Пётр Васильевич. Ни со мной, ни с моими родителями вам прежде не доводилось видеться.

Муромский всплеснул руками:

– Ну конечно! Ваши глаза напомнили мне икону Спасителя. Тот же взгляд. Христос с револьвером! В моем спасении проглядывает божий промысел. И все равно перед вами я в большем долгу.

А потом спохватился и ринулся в кабинет, куда унесли девочку.

– Как она?

Пострадавшая уже пришла в себя и сидела за столом с забинтованной головой. На фоне белых бинтов, прикрывших ее темные волосы, зеленые глаза казались огромными и бездонными.

– Ничего страшного, – успокоил Муромского судейский помощник. – Просто кожа на голове рассечена. Не саблей, а плетью. Она упала и ударилась головой о мостовую. Потому потеряла сознание. Но надо, чтобы доктор ее осмотрел.

– Полина, как вы себя чувствуете? Я позвоню вашей тете. Она приедет за вами и увезет домой. Или сам, когда разойдется толпа, возьму извозчика, – предложил адвокат.

За нее ответил внезапно появившийся в дверях гимназист Григорий:

– Не волнуйтесь, Пётр Васильевич. Я уже позвонил маме и рассказал о случившемся. Она скоро подъедет за нами.

А после пожал мне руку.

– Григорий Андреев, – представился он. – Вы спасли мою кузину.

Я тоже назвался.

Муромский представил меня девочке.

– Вот, Полина, этому молодому человеку мы с вами обязаны жизнью. Не приди он на помощь, ушибами и царапинами мы бы не отделались. Пётр Коршунов. А это Полина Игнатова.

Я вежливо, даже несколько чопорно поклонился ей. Она по-детски непосредственно рассмеялась, а потом вспомнила о приличии и улыбнулась, как взрослая женщина, пережившая большое волнение, измученно, но лучезарно.

В городскую управу повалил народ. Родители избитых учеников требовали заклеймить позором через газеты директора коммерческого училища и вообще удалить подобных преподавателей из учебных заведений, уволить с должности полицмейстера, а если губернатор этого не сделает, то обратиться к министру, чтобы он отозвал самого губернатора.

– Казакам не место в городе. Надо отказать им в квартирах…

– Полиции жалованье не выдавать, раз она не может защитить горожан от нападения войск…

– Немедленно приступить к организации городской добровольной милиции…

– Освободить из тюрем политзаключенных…

Народный ультиматум властям обрастал все новыми пунктами.

Из управы митинг стихийно переместился снова в Королёвский театр[30]. Здесь собравшимся был зачитан царский манифест от 17 октября. Его первый пункт – «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов» – толпа встретила с ликованием. Но последующий призыв монарха ко всем верным сынам России – «выполнить долг свой перед родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы для восстановления тишины и мира на родной земле» – холодным ушатом отрезвил собравшихся.

– Это ж призыв к погрому!

– Это – не свобода, а жалкая подачка! – резюмировал следующий оратор. – Где свобода печати? Где всеобщее, прямое, тайное и равное представительство в законодательных органах? Этот манифест – надувательство!

К губернатору была направлена делегация гласных, чтобы передать требования возмущенных томичей. Он был вынужден сочувственно отнестись к петиции, пообещал отстранить от должности полицмейстера и выпустить политических заключенных из тюрьмы.

Охрипшие на митингах, мы возвращались в общежитие уже за полночь. Мы шли быстро и обгоняли таких же припозднившихся студентов, железнодорожных рабочих и служащих. Почему-то много встречалось пьяных. Впереди нас в обнимку плелись двое чуть живых мужиков. Когда мы их обгоняли, один с руганью завалился на Сашу Чистякова. Тот хотел ответить на оскорбление, но Нордвик остановил его, и мы быстро пошли вперед, не обращая внимания на пьяные угрозы.

Мы свернули за угол, и я спросил всезнающего Нордвика:

– Неужели и у этих людей когда-нибудь проснется гражданское самосознание? Им же никакая революция не нужна. Дай только пожрать да выпить и запрягай в любую упряжь.

– Проснется! Обязательно проснется! Революция принесет просвещение и в такие темные массы, – заверил командир.

По дороге нам попалось еще немало пьяных. А между тем будки городовых пустовали. Не видно было и патрулей. Все полицейские словно повымерли.

В городскую охрану меня записали под номером 33 и выдали белую нарукавную повязку с большими красными буквами «Г. О.»[31]. От револьвера же я отказался, сказал, что у меня есть свой. Их купили мало, и на всех желающих вступить в ряды милицейской дружины не хватало. Едва раздали оружие, как в городскую управу ворвался перепуганный человек с криком:

– Погромщики идут! С Базарной площади. С портретами царя, флагами и хоругвями. Поют «Боже, царя храни». Все пьяные. Многие вооружены. Моего товарища застрелили из револьвера, а мальчишку – ученика железнодорожного училища – зарезали. Все, кто в форменных фуражках, для них враги!

Раздался звон стекла, и в окна управы полетели булыжники. В двери вломились испитые морды с кольями и палками. Снаружи слышались выстрелы. Наш дружный залп в воздух заставил их ретироваться. И толпа отправились дальше, вверх по Почтамтской.

– Эти обманутые люди могут еще много лиха натворить. В театре Королёва скоро начнется митинг. Мы должны защитить наших товарищей. За мной! – скомандовал Нордвик.

Мы выстроились в каре и пошли вслед за толпой. Возле почтамта на тротуаре лежали еще двое убитых. Студент и рабочий. А черносотенцы[32] сгрудились около дома епископа и, взяв его с собой, чтобы он отслужил молебен за царский манифест, двинулись к Троицкому собору[33].

Там толпа вновь остановилась. Мы попытались проскользнуть вдоль длинного здания Управления службы тяги. Однако нас заметили.

И толпа тут же ринулась на нас. Раздался выстрел, и студент с милицейской повязкой на рукаве схватился за шею. Из нее фонтаном брызнула кровь. Толпа могла нас смять в любую минуту, пришлось стрелять на поражение. Четверо из врагов упали, а остальные бросились врассыпную.

Театр тоже был в осаде. Но здесь хватило предупредительных выстрелов в воздух, чтобы рассеять толпу нападавших. Мы уже собрались возвращаться назад в управу, как вдруг из‑за собора вылетели на лошадях казаки. За ними, бросая вверх шапки и крича «Ура!», возвращались ликующие черносотенцы. Из‑за каменной церковной ограды появились дула винтовок, это солдаты целились в нас.

Армейский офицер взмахнул белым платком, и солдаты дружно опустили ружья. Мы пытались докричаться до него, показывали на свои белые нарукавные повязки: дескать, мы тоже стоим на страже общественного порядка. Но офицер, показывая на Управление железной дороги, прокричал:

– Уходите в здание и вышлите парламентера!

Мы подчинились его требованию. Внутри помещения народу оказалось еще больше, чем на улице. Ведь сегодня выдавали заработную плату железнодорожным служащим. И многие пришли сюда вместе с женами и детьми, чтобы, получив деньги, сразу отправиться по магазинам.

На переговоры пошел Нордвик. С офицером он переговорил подозрительно быстро и вернулся в здание.

– Как попугай заладил: «Вы – самозванцы! Ваша милиция незаконна!» – и требует, чтобы мы сдали оружие. После чего нас арестуют и отведут в тюрьму, как преступников.

– Но ведь управа представила губернатору свое постановление об организации городской охраны. И он не возражал насчет милиции.

– Да я говорил об этом офицеру, но он упрямо твердит про приказ начальника гарнизона о незаконности милиции, нашем разоружении и аресте. А тому, говорит, приказал сам губернатор.

– Да, незавидное у нас положеньице, – констатировал я. – Но ты представляешь, что будет, если мы подчинимся этому приказу, выйдем и сдадим оружие? Да нас тут же толпа разорвет на части…

– И об этом я тоже сказал офицеру. Мол, вы сначала разгоните людей, окруживших здание, а потом ведите нас в тюрьму. Там мы сами сдадим оружие.

– А что ответил офицер?

– Он согласился развести посторонних. Но мы должны разоружиться здесь, а не в тюрьме…

Мнения разделились. Нордвик готов был принять офицерский ультиматум, но при условии, что первыми выйдут гражданские лица. Если солдаты уберегут железнодорожников, тогда можно выходить и самим и сдавать оружие.

– И ты веришь в милость этих людей? – спросил я командира.