Прелесть пыли - Векослав Калеб

— До вершины осталось немного, — сказал он. — Выйдем наверх и передохнем. Надо будет изучить дорогу дальше.

— Ладно, ладно, — сказал мальчик.

— Земля охотно принимает нас в свои объятия. Грех на нее жаловаться. Всем своим сыновьям она протягивает ласковые руки.

— Ну их! Я предпочел бы простую постель.

Мальчик нагнулся, словно перед ним была непреодолимая круча, и, когда до вершины осталось полпути, опустился на плоский камень под кустом.

— Верно, — сказал Голый и сел рядом. — Сон дело хорошее. Но надо еще немного помучиться. Только, можно сказать, вышли, а солнце уже над головой. Спешит на удивление. Ну ничего, еще немного потопчем брюхо этого холма, этого прыща на теле земли, малость поболтаем, и мы на вершине славы. Вот послушай:

По лесной, по соленой дорогепрошагал мой олень круторогий.

Однако ничего красивого и поэтичного не придумал и закончил так: — Много плохого на свете, браток, не знаешь, что хуже. Говорят, хуже всего, когда не знаешь, что делать. Хуже всего, когда болеешь. Хуже всего, когда холодно. Хуже всего, когда голод мучит. Хуже всего, когда с ног валишься от усталости. И так далее. Всего не перескажешь. Эдак можно до ночи петь. Надо уничтожить самое плохое. Вот в чем дело. Все это он говорил совсем тихо.

— Верно.

— Хорошо, что холм не такой крутой, а еще лучше что за ним нас встретит долина счастья.

Мальчик встал. Улыбнулся.

— Двинулись. Отмахнем еще немного, — сказал он спокойно и бодро.

— Хуже всего первые пять лет, а потом привыкаешь, даже стихи сочинять тянет.

— Так, пожалуй, и поэтом станешь.

— Ого, голова у тебя работает. Чуть выше поднимемся, все увидишь.

— Я и снизу вижу, что впереди благодать.

— Возьми меня под руку. Обопрись, а то меня пулемет вправо тянет. Легче будет равновесие держать. Не робей! Обопрись хорошенько! Давай, вот так. Дорога не такая уж плохая.

Голый понимал, что несет вздор, но делал это с удовольствием. Еще он заметил, что волнуется и что ноги и руки его дрожат. Это было неприятно.

Минут пять они шли молча, потом мальчик тихо спросил:

— Мы видели за холмом село?

Голый задумался:

— Село? Точно не помню. Оно наверняка где-то близко. Всамделишное село. Я думаю, что оно будет совсем такое, как изображают на новогодних открытках. За таким холмом только такое село и может быть. Холм не так уж плох. Я бы сказал, приветливый холм.

Мальчик снова улыбнулся:

— Как хорошо греет солнце! Дома на солнце. Море. Зеленые деревья.

— И кошка в окне.

Им казалось, что стоит тишина. Что солнце сияет на чистом небе. Они не слышали далекого орудийного гула. Временами раздавались глухие разрывы гранат. Ближе к ним рвались тяжелые бомбы. Им казалось, что это переговариваются горы. Казалось, что это грудь земли вздымается в глубоком безмятежном сне.

Холм завораживал своим покоем. Они шли среди камней и зарослей и не могли отделаться от ощущения, что за холмом их ждет что-то хорошее, что там они отдохнут и услышат запах доброй еды.

Вера их не была лишена сомнений. Предчувствие, рожденное горьким опытом, подсказывало, что и это усилие может не привести к заветному берегу.

— Село, чудесное село, — шептал Голый.

Он спотыкался, ноги все сильнее дрожали.

Мальчик это видел.

— Село, — тихо повторял он за ним.

— Не надо удивляться, — сказал Голый. — Никогда не надо удивляться. — Я и не удивляюсь.

— Не удивляешься? — удивился Голый.

— Никогда. Вершина была близка.

Только обойти изрядный выступ — и откроется другая сторона панорамы. Теперь они даже замедлили шаг, чтоб оттянуть наступление счастья, подготовить себя к нему, а может быть, собраться с силами для горестного разочарования.

— Ну, еще немного, — первым нарушил молчание мальчик.

— Право, мы молодцы, — сказал Голый.

Они шли совсем медленно, направляясь к выступу, с которого открывался вид на противоположную сторону холма. Там был сплошной камень, на нем рос один-единственный жалкий куст.

Поднявшись наверх, они посмотрели вперед равнодушно и спокойно, не сожалея и не радуясь.

С этой стороны холм спускался так же полого, переходя в вереницу других подъемов, спусков, скалистых хребтов, поросших редкой растительностью. Грустная, безнадежная картина! Даже далекого села отсюда не было видно.

— Теперь, — сказал Голый, — час, а то и больше будет идти легче.

— Конечно, — ответил мальчик.

И, не отдыхая, они пошли дальше.

Лишь на вершине следующего холма — откуда они наконец увидели долгожданное село — они сели и не спеша съели кукурузную лепешку.

По нескольку раз приложились к фляжке. Потом долго сидели на небольшом камне спина к спине. Голый дважды повторил:

— Отсюда до села не больше двух часов ходу.

— Да, пустяки, — сказал мальчик.

— Придем засветло, — сказал Голый.

Мальчик старался сидеть прямо и изо всех сил таращил глаза. Он пил гораздо больше товарища. Раз он выпустил фляжку из рук и долго на ощупь, словно в темноте, искал ее, хотя она лежала у самых ног.

Они не помнили, как поднялись, и двинулись дальше. Точно автоматы, они шли и шли. Когда подошли к селу, до заката оставался еще добрый час.

Село карабкалось в гору. Круто бежали вниз полоски нив, за ними шла дорога, за дорогой — овраг, и сразу под ним начинался лес, уходивший далеко в горы. В селе бросалось в глаза большое здание, видимо, школа.

Бойцы спустились на проселок.

— Полгода, как не ходил по дороге, — сказал Голый.

От проселка отходила кривая улица с двумя рядами разномастных домишек.

Они приближались к селу медленно, будто паломники к святому городу. Ноги взбивали дорожную пыль. Долетал запах дыма.

У живой изгороди, где дорога переходила в улицу, Голый заметил, что метрах в пятидесяти от них, в зарослях боярышника, прячется человек. Партизан поднял пулемет и осторожно пошел к подозрительному месту. Мальчик снял винтовку с плеча и устремился за товарищем.

— Выходи, стрелять буду! — сказал Голый в кусты.

— Зачем, брат, стрелять! — Невысокий крестьянин нехотя вылез из кустов.

— Чего прячешься?

— Как же не прятаться? Откуда я знаю, кто идет.

— Кто в селе?

— «Кто в селе? Кто в селе?»!

— Говори!

— Будто легко сказать.

— Четники?

— Они.

Мальчик стоял с винтовкой наперевес в пяти шагах. Голый повернулся к нему.

— Хуже всего первые пять лет, — сказал он мальчику и снова обратился к крестьянину: — Идем! Пойдешь с нами, раз мы с тобой не можем. Вон туда, в лес.

— Куда я с вами пойду! Нельзя мне! Дома меня ждут.

— Поднимемся чуть выше, поговорить надо. Не бойся. Торопись, торопись, незачем нам стоять на дороге.

— Что вы надумали? Убить хотите?

— Зачем убивать? Мы уводим тебя с собой, чтоб ты не вздумал кому-нибудь про нас сболтнуть. А как немного отойдем — иди себе на все четыре стороны, понятно?

— Отпустите меня. Всем святым заклинаю! Убьют они меня, если застанут далеко от дома, да еще дознаются, с кем я был… Ничего я никому не скажу… Клянусь всем святым… Ничего не скажу… Ни слова.

— Марш, — пригрозил партизан пулеметом. — Без разговоров!

Испуганный крестьянин пошел вперед, но не замолчал.

— Зачем мне говорить? Никому и слова не скажу…

— Верю, — сказал Голый, — верю, что сейчас ты думаешь так, но по дороге домой возьмешь да передумаешь. Знаешь, с человеком всякое бывает.

Крестьянин протестовал, то и дело останавливался, вступал в пространные объяснения, но Голый был непреклонен.

— Нельзя, брат, нельзя.

А когда тот стал возбужденно размахивать руками, Голый сказал:

— Помоги-ка товарищу. Видишь, плохо ему. Укачали его горы, точно волны морские.

Крестьянин взял мальчика под руку.

Они сошли с дороги. Пересекли овраг и углубились метров на сто в лесную чащу. Отыскав укромное местечко, молча сели.

— Поесть чего с собой нету? — спросил Голый.

— С собой?! И в доме-то ничего нет. Пять армий кормим.

— А есть кто в селе, кроме четников?

Крестьянин понизил голос до шепота и опасливо оглянулся.

— Немцы есть; штаб, что ли, и часовых человек десять. А четников — сотня. И у них вроде бы свой штаб.

— Вот видишь! А наши не приходили?

— Не видал. Больные, может, и заходили, да коли в руки четников, бедняги, попали, плохо им пришлось. Но сам не видел, врать не хочу.

— Верю. Знаю, как это бывает, можешь не рассказывать.

— А вот теперь ты наведешь на меня беду. Как я ночью в селе появлюсь? Несдобровать мне, если застанут меня в такую пору на дороге.

— Ничего, выкрутишься. Не бойся, не так уж это трудно.

— Вот горе-то, что мне теперь делать? Дети у меня. Жена болеет.