Великие перемены - Герберт Розендорфер

— Все? — удивился я.

— Ну да, — сказал он и засмеялся. — Один или два, может быть, в горах в Ти Лой[26] в снегу кувыркаются.

Что мне было делать? Я поплелся назад. Да: именно поплелся. Поездка в передвижной железной трубе меня порядком утомила. Я валился с ног. Было ясно, что деньги скоро закончатся. Следует ли мне дожидаться возвращения выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми? И когда он вернется? Я еще раз обратился с вопросом к слуге с метлой. Он этого не знал.

— Этого не знает никто, — сказал он. — Они делают, что хотят. После Великого Преображения никакого порядка не стало.

Он взял свою метлу, слегка взметнул пыль и исчез.

Перед зданием простиралась большая площадь. Несколько жалких кустов выгибались навстречу скудному солнцу. На одной из скамеек сидело существо без лица. Я испугался и остановился. В шаре размером с голову из серо-белой, местами желтой пакли открылась щель, из щели раздался голос: «Ну чего тебе?» Тут я заметил, что в пакле были еще две щели, в которых блестели маленькие глазки. Ага, значит это человек. Я склонился в две седьмые.

— Ты нездешний? — спросил шар из пакли, не шевелясь.

Он сидел, вытянув ноги далеко вперед, а руки раскинул на спинке скамьи.

— Нет, — сказал я.

— И кто же ты такой? — спросил он.

— Несчастный, — ответил я.

Тут он громко рассмеялся.

— Несчастный. Очень хорошо. Несчастный. А остальные счастливые, да? Несчастный. Садись сюда.

Он принял одну руку со скамейки, чтобы освободить мне место. Я сел. Хорошо, что тут подул легкий ветер, потому что паклеголовый человек пахнул уксусом и еще чем-то, напоминающим паленый рог.

— Какой сегодня праздник?

Он употребил непонятное мне выражение. Только задав множество вопросов, я вытянул из него, что сегодня у большеносых торжество в память о том, что их бог был прибит гвоздями к стене.

Над воротами, через которые я снова вышел наружу, висело гигантское произведение искусства, изображавшее различных людей в чрезвычайно странных позах, будто у них все было вывихнуто. Они были сделаны из черного камня, а посередине — несоразмерно большая голова. Голова была закутана в вырезанную из камня паклю, почти как у человека на скамейке.

— Ага, — сказал я. — Этот, который из черного камня, и есть тот самый прибитый гвоздями к стене бог.

Человек засмеялся.

— Ну, ты даешь. Великолепно. Ха-ха. На самом деле это Ка Ма'с. Хотя — не так уж и много времени прошло — он был практически богом.

— Его тоже прибили гвоздями к стене?

— К сожалению, нет, — сказал мужчина. — Это он пятьдесят лет издевался над нами. Над всеми осей. Над вес-си — нет.

Я на время забыл о своем незавидном положении, потому что дело, как ты понимаешь, начало меня интересовать. Я узнал — большей частью путем расспросов, причем настойчивых, потому что этот человек, как ты уже между тем догадался — мой новый друг Хэн Цзи, был весьма несловоохотлив; итак, я узнал, что тот самый Ка Ма'с приблизительно сто пятьдесят лет назад основал религиозную секту, чье ученье гласило, что на свете мало богатых и много бедных. Для таких предположений, конечно, много ума не надо. Но Ка Ма'с сделал из этого вывод, что это происходит только из-за того, что бедные слишком тупые, и что если они возьмутся за руки и побьют богатых, то сами станут богатыми. Это показалось мне — и я сказал об этом Хэн Цзи, а он одобрил меня — первой ошибкой того самого Ка Ма'са, потому что при самом поверхностном подсчете выяснится, что если богатство всех богатых распределить между всеми, то каждому бедному достанется весьма незначительная часть.

— Да, — сказал Хэн Цзи. — И он пропьет это за три дня.

Но, как известно, боги не занимаются расчетами, в том числе и Ка Ма'с. Он создал манифест, и тот широко распространился, ясно почему. Ведь многие верили ему и полагали, что вот-вот станут богатыми — причем справедливости ради нужно сказать (это известно мне из предыдущих бесед с господином Ши-ми во время моего первого пребывания в мире большеносых), что бедным, если даже они работали, все равно в те времена жилось плохо.

И поэтому нельзя считать совершенно необъяснимым, что народное тесто, если на него сильно давить, в конце концов поднимается.

Тот самый Л эй Нин, о котором уже шла речь, объявил себя учеником Ка Ма'са и начал копаться в его учении, причем он понял то, что я знал заранее: что богатства всей земли не достаточно, чтобы всех сделать богатыми. Низший бог Лэй Нин заявил: справедливость восторжествует только тогда, когда все будет принадлежать всем, когда ни у кого не будет собственности, когда все будут делать одно общее дело, любить друг друга, помогать друг другу и постоянно думать о всеобщем благе.

— Хо-хо! — сказал я. — Для этого человек должен быть изначально хорошим.

Это Лэй Нин тоже знал, т. е.: что человек изначально не хороший. Что человек в большой степени чудовище, ни на что иное не способное, кроме как впиваться зубами в себе подобных. Итак, низший бог Лэй Нин пришел к заключению, что человек не понимает, что ему в действительности приносит пользу, поэтому его нужно силком вести к счастью. Этим занялись Лэй Нин и его мандарины — понятно, что Поводыри, так как на них лежала особая ответственность, получали лучшее пропитание, чем Будущие Счастливцы — и это все закончилось тем, что как я уже сказал, позади двух Еще-Не-Совсем-Счастливых стояли два Лэй-нинских надсмотрщика, которые, в случае необходимости применяя побои, заботились о том, чтобы те становились счастливее, а позади двух надсмотрщиков стояли надсмотрщики за надсмотрщиками, затем чтобы надсмотрщик за Еще-не-совсем-счастливыми вдалбливал в них правильное учение о счастье.

— Понимаю, — сказал я. — Но мне очень хотелось бы знать: почему Ка Ма'с укутывает свою голову и почти все лицо в паклю? Он что, мерзнет, как и ты?

— Что, что? — переспросил Хэн Цзи.

— Посмотри-ка, вся голова в пакле. Хэн Цзи засмеялся.

— Это не пакля, это борода. Знаменитая борода Ка Ма'са. Раньше даже насчет его бороды запрещалось шутить.

Мы решили немножко пройтись, чтобы слегка согреться. Мы гуляли, наверное, с полчаса, потом опять нашли скамейку в парке у маленького озера. Почти идиллического. Почти. Все еще сильно воняло. Я не знал, исходила ли вонь из воздуха или от Хэн Цзи.

— А ты? — спросил потом Хэн Цзи. — Ты ведь не отсюда?

— Я с задней стороны Луны, — сказал я и принял серьезный вид.

Хэн Цзи рассмеялся.

— В наших кругах, — сказал он и еще раз рассмеялся, — в наших изысканных кругах не расспрашивают, откуда человек пришел и куда он направляется. Очень хорошо: ты — Человек-с-задней-стороны Луны. И где ты ночуешь?

— Честно говоря, — начал было я, но не закончил, потому что Хэн Цзи опять прервал меня своим смехом, а потом сказал:

— Я так и думал. У тебя есть деньги?

— Немного, — ответил я.

— Это значит: все-таки есть. А у меня совершенно ничего. Я делаю тебе предложение. Пойдем пропустим, а потом я позабочусь о том, чтобы ты смог переспать где-нибудь в сухом месте.

Я согласился. Я подозревал, что мы не будем пропускать ни повозки Ma-шин, ни особо тучных дам. Скорее всего речь шла о поэтическом описании посещения какой-нибудь харчевни и потреблении там же одного — а скорее всего многих пенящихся напитков. Так оно и было. Хэн Цзи притащил меня в находящуюся довольно-таки далеко отсюда харчевню в одном их тех домов, которые вес-си еще не успели купить и отремонтировать. Улица была мрачной и покрытой мусором. Дом, в котором находилась харчевня, похоже входил в число тех, которые должны были вскоре обрушиться. Но сегодня, на что я от всей души надеялся, он еще постоит. Хэн Цзи выпил много маленьких плошек с прозрачной, но пахнущей раздавленными клопами, слегка маслянистой жидкостью. Я пригубил из такого же сосуда. Тотчас перед моими глазами опустился черный занавес, который очень быстро перекрасился в зеленоватый цвет. В моей голове завертелись красные, потом желтые и под конец белые огненные колеса, породившие такой шум, будто точат ножи. У меня перехватило дыхание. Предположительно, я был некоторое время без сознания; когда я снова пришел в себя и занавес снова поднялся, Хэн Цзи не моргнув глазом, пил уже четвертую «маленькую» (как потом подсчитали). Он выпил еще восемь «маленьких», отчего его речь стала слегка неотчетливой. В остальном же он почти не изменился и еще мог идти прямо.

— Железная тренировка, — объяснил он в ответ на мой вопрос, не падает ли и перед ним черный занавес.

Платить пришлось, естественно, мне, так как Хэн Цзи еще раньше сказал, что денег у него нет. Я располагал теперь лишь остатком моих утешительных денежных бумажек.

Спотыкаясь, мы вышли на улицу. Хэн Цзи распевал красивые песни, разносившиеся далеко в ночи, но не вызывавшие у людей в домах единодушного одобрения. Совсем близко от моей головы пролетела кухонная посуда. Однако вскоре мы пришли в открытую местность с деревьями, кустарниками и оградами. Дороги развезло (как и у нас).