Осколки неба, или Подлинная история The Beatles - Юлий Буркин

– Тихо ты, урод, – прошептал брат. – С мамой плохо. Приходил врач и сказал, что у нее – рак…

5

Минул год.

В Ливерпульском художественном колледже – конец первого учебного цикла.

– Итак, леди и джентльмены, тема моей последней лекции – «Природа в изобразительном искусстве», – напомнил преподаватель мистер Конвик, седовласый благообразный мужчина. – Надеюсь, все вы принесли сегодня свои работы на эту тему. Надеюсь также, что вы отнеслись к этому заданию со всей серьезностью, – двинулся он между рядами, – ведь отметка за него будет иметь решающее значение при выведении оценки за семестр…

Он остановился возле второго мольберта:

– Прекрасно, прекрасно, как вы назвали свое творение, Сара?

Миловидная еврейка Сара Астендаун покраснела от удовольствия.

– «Утро в заповеднике Йоркширского графства», сэр…

– У вас уникальное видение цвета, девочка, – похвалил мистер Конвик. – Я еще буду гордиться тем, что когда-то учил вас… Посмотрим, посмотрим, – двинулся он дальше. – А ваш замечательный анималистический этюд, Стюарт, – сказал он, беря листок ватмана из рук худощавого студента с одухотворенным лицом, – насколько я понимаю, навеян рассказами Редьярда Киплинга?

– О да, сэр, – подтвердил всеми признанный талант Стюарт Сатклифф. – Я назвал его «Джунгли».

Стюарт, кстати, в последнее время очень сблизился с одноклассником Джоном Ленноном и уже больше месяца играл на бас-гитаре в группе «Куорримен». Не делая в этом, правда, никаких успехов.

– На мой взгляд, Стюарт, вы избрали чересчур кричащие краски, – заметил мистер Конвик. – Да и композиция несколько расплывчата. Слишком много животных одновременно. Есть в этом что-то гротескное. И все же, признаюсь, впечатляет.

Преподаватель вернул листок художнику и обратился к аудитории:

– Я вижу, все вы, в отличие от нашего оригинала Стюарта, предпочли пейзаж. Оно и понятно, ничто так не трогает тончайших струн человеческой души, как изображение девственной природы… Но, может быть, кто-то еще рискнул посвятить свою кисть меньшим нашим братьям?

В последнем ряду взметнулась рука.

– Леннон? – опасливо спросил мистер Конвик. – Ну-ка, ну-ка…

Пройдя в конец класса, он наклонился перед мольбертом Джона. Его мохнатые брови поползли вверх.

– Что это? – ткнул он пальцем перед собой.

Рисунок Джона был выполнен неровными дрожащими линиями черной туши. В левой стороне огромного, в полпарты величиной, листа был изображен уродливый голый и лысый мужчина с абсолютно бессмысленным выражением лица. В правой стороне, в нижнем уголке было нарисовано какое-то животное, похожее на маленькую собачку. Оно лежало на спине, раскинув вытянутые задние лапы, а передние сложив крест-накрест на груди.

– Я назвал свое произведение «Гибель опоссума», сэр.

Класс захихикал.

– Я сомневаюсь, мистер Леннон, что смогу поставить вам за ЭТО положительную оценку, – сурово изрек мистер Конвик.

– Я подозревал, сэр, что случится именно так, – в тон ему заявил Джон, выпятив губу. – Я уже понял, что в этом заведении нет дороги авангарду.

– Это не авангард, Леннон, это хулиганство.

– Это не хулиганство. Это графика.

– Что ж, – покачал головой учитель, – если вы настаиваете, пусть сие… э-э… творение оценят ваши товарищи…

Мистер Конвик двумя пальцами взял лист за уголок с парты Джона и, со скорбной миной на лице, продемонстрировал окружающим.

Класс покатился со смеху.

Учитель вернул рисунок Джону, удовлетворенно качая головой.

– И все-таки, мистер Леннон, – вновь обратился он к строптивцу, – признайтесь, зачем вы это нарисовали?

– Я хотел показать, как жестоко поступает человек с природой, взрастившей его, сэр, – не моргнув глазом, объяснил Джон.

– Так-так. Почему же в таком случае ваш человек безоружен?

– Я не приемлю вульгарного реализма. В этом-то и заключается весь трагизм фабулы: бедный опоссум умер от одного вида человека. В него не нужно было даже стрелять. Человек стал настолько чужд природе, что та гибнет, лишь соприкоснувшись с ним…

– Хм, хм, – подвигал бровями мистер Конвик, – во всяком случае, остроумно. А почему он, простите, обнажен?

– Это – условность, сэр, художественное допущение. Обнаженные гениталии символизируют неприкрытую агрессию человечества. Обратите внимание, мистер Конвик, это очень большие гениталии…

– Болтать вы умеете! – перекрывая смех аудитории, сердито заключил учитель. – Но болтовня не сделает вас художником, запомните это!

Неожиданно в разговор вмешалась отличница Синтия Пауэлл, очень застенчивая голубоглазая девушка с первой парты:

– А по-моему, это хорошая работа, – сказала она. – Мимо меня вы прошли и даже не остановились. И если вы покажете классу мой рисунок, никто даже не улыбнется. А тут – вон, как все засмеялись.

Джон уставился на Синтию, словно впервые видел ее. Да он и действительно никогда не обращал на нее внимания.

– Хм, хм, – снова похмыкал мистер Конвик.

Вообще-то он считал себя либералом. К тому же к мнению Синтии Пауэлл нельзя было не прислушиваться. Мало того что она была отличницей, она была девочкой из состоятельной и очень уважаемой в Ливерпуле семьи.

– Возможно, конечно, я несколько и отстал от новомодных веяний, – сказал он наконец. – Но я слишком стар, чтобы менять свои принципы. Давайте-ка, мистер Леннон, поступим с вами так. Я пока не буду ставить вам оценку – ни хорошую, ни плохую. Но на следующее занятие вам придется принести другой рисунок. В более традиционной манере. Может быть, вы когда-нибудь и прославитесь вот этим, – снова ткнул он пальцем в «творение» Джона, – но сначала я научу вас рисовать.

– Синтия, – окликнул Джон.

Девочка обернулась. Перемена только началась, и на то, чтобы поболтать, у них было целых пять минут.

– Тебе что, действительно понравился мой рисунок?

– Очень понравился.

– Ну и дура. Я же его специально нарисовал, чтобы Конвика позлить.

– Да? – Она улыбнулась, а затем достала из сумочки очки с толстенными стеклами и надела их, став от этого еще беззащитнее. – Если честно, я не видела, что ты там нарисовал. Чистый лист. Я очень близорукая.

– Почему же ты не носишь очки?

– Стесняюсь.

– Ха! – Джон порылся в кармане брюк, вынул оттуда целлулоидный футляр с очками и тоже нацепил их на нос. – И я стесняюсь!

Они засмеялись, и Джон, словно не контролируя себя, взял ее за руку. И она не отняла свою ладонь.

– Зачем же ты сказала, что тебе понравилось, если ничего не видела? – со свойственной ему прямолинейностью настаивал Джон.

– Потому что, мне кажется, ты не можешь сделать ничего дурного.

«Вот те раз, – подумал Джон. – А ведь, похоже, она клеит меня…» Но он не имел ничего против. В конце концов, Синтия – не самая никудышная девчонка в колледже.

– Что ты делаешь вечером?

– А куда мы пойдем? – чуть форсируя события, спросила она.

– Пойти куда-то не получится, – замялся он. – У меня репетиция. Мы играем рок-н-ролл. Хочешь послушать?

– Конечно! Только мне нужно будет забежать домой, а то мама волноваться будет.

– А мне нельзя опаздывать… Знаешь школу «Куорри бэнк»?

– Да, знаю.

Прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс.

– Так ты придешь?

– Приду, – кивнула Синтия. – А можно, я возьму подружек?

– Конечно! – пожал плечами Джон, хотя и подумал, что на свидания с подружками не ходят. С другой стороны, и он ведь пригласил ее не в кино, а на репетицию… – Конечно! Ребята только обрадуются.

Стюарт Сатклифф был не только удивительно одаренным мальчиком, но и редкостным интеллектуалом.

Он единственный из знакомых Джона жил, как настоящий художник, в тесной, заляпанной краской студии в доме на Гамбьер-террас. «Нельзя писать настоящие картины и нежиться при этом под крылышком у мамочки», – декларировал он. Вместо постели он спал в обшитом черным шелком гробу, который нашел на свалке и этим напоминал Джону Геккельбери Финна с его любимой засаленной бочкой.

Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Тогда ночь напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине… Но это было только ощущение и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.

– Хочешь быть великим – приготовься быть изгоем, – объявил он как-то. – Ван Гог свихнулся и отрезал себе ухо, Рембо сдох от гангрены, Оскар Уайльд был гомиком, сел в тюрьму, а через четыре года помер… Все гении портят жизнь себе и другим.

– Мне бы не хотелось никому портить жизнь, – возразил Джон.

– Тогда забудь о славе, – криво усмехнулся Сатклифф.

Сегодня они вместе шли после занятий на репетицию, и Стюарт объявил: