Герои, жертвы и злодеи. Сто лет Великой русской революции - Владимир Малышев

Царь прослезился, а Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, подойдя после выступления к Михаилу Владимировичу, обнял его: «Ну, Родзянко, теперь я тебе друг по гроб. Все для Думы сделаю. Скажи, что надо».

Убийство Распутина Родзянко считал началом второй революции, при этом указывал, что главные участники акции руководствовались патриотическими целями. Однако ситуация в стране становилась катастрофической и он написал об этом письмо Николаю II. 10 февраля 1917 года Родзянко был принят Николаем II на высочайшей аудиенции. «Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием”, – заявил Родзянко. На реплику государя – «Бог даст», Родзянко с горечью заметил: «Бог ничего не даст, вы и ваше правительство все испортили, революция неминуема».

Роковым шагом председатель Думы считал решение государя возложить на себя обязанности верховного главнокомандующего, от переживаний с Родзянко случился сердечный приступ. Михаил Владимирович опасался, что личное участие Николая II в руководстве вооруженными силами негативно скажется на авторитете верховной власти.

Многие годы противостоявший влиянию Распутина, Родзянко негативно встретил известие об его убийстве в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года. Михаил Владимирович позже отмечал, что это убийство по праву стало «началом второй революции»: общество получило сигнал, что «бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желаемым результатам».

Отрицательно относился Родзянко и к планам «дворцовых переворотов», обсуждавшимся в кругах политиков и военных в конце 1916 – начале 1917 года. Принимая у себя на квартире генерала Крымова, который считался одним из главных “заговорщиков”, председатель Думы возмущался: “Вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот. Я присягал. Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения – пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием”

В преддверии Февральской революции популярность Родзянко, как главы Думы, была чрезвычайно велика. Так, в действующей армии офицеры, празднуя наступление нового, 1917, года, поднимали тост “За Свободную Россию!” и направляли приветственные телеграммы Родзянко.

Находясь при власти, председатель Думы себя, однако, не забывал. Выбивал бесплатный билет на проезд в первом классе по всей железнодорожной сети России на 1917 год, просил изготовить копию печати и зажигалки, которую приметил на столе у морского министра, требовал, чтобы предоставленный ему “легковой самоход” ставился на ночь в его домашний гараж, а шофер мог ездить в штатском платье, хотя на машине будет оставаться “военный знак”. Скандалил, обращаясь к директору императорских театров: «Почему руководителям Думы предоставили билеты в партер Мариинского театра, а не в ложу?»

Февральская революция явились для Родзянко, хотя он сам ее давно пророчил, полной неожиданностью и тяжелейшим потрясением. Секретарь председателя Думы Садыков вспоминал, что, отправляясь утром 27 февраля в Таврический дворец, Родзянко «Подошел к иконе и как глубоко верующий человек опустился на колени и трижды перекрестился… „Все кончено… Все кончено!“ – повторил он несколько раз, как бы про себя… Он как-то сразу осунулся, постарел, глубокая тень печали легла на его открытое, честное лицо, тень, которая оставила свой грубый след на всю его жизнь… И первый раз я увидел на лице Михаила Владимировича слезы. Он тихо плакал».

Вместе с тем Родзянко отчетливо уловил новый «стиль времени». В ночь на 1 марта он горячо выступил за отречение Николая II в пользу сына Алексея. В разговоре по прямому проводу с главнокомандующим Северным фронтом генералом Рузским Родзянко утверждал, что требуется решение «династического вопроса». Резонно указывал, что «происходит одна из страшнейших революций», при этом его попытка «взять движение в свои руки и стать во главе» «далеко не удалась», «народные страсти разгорелись в области ненависти и негодования».

Он считал, что провозглашение императором вел. князя Михаила Александровича, что потом и сделал Николай, только подольет масла в огонь, и «начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому».

Очутившись после отречения царя в правовом вакууме, правящая элита сразу стала заложницей системы «двоевластия» – попала в зависимость от переменчивой политической конъюнктуры, давления со стороны вождей Совета, вынужденных учитывать все более радикальные требования «революционной демократии».

Потерял всякое значение и Дума. Явившиеся из Смольного солдаты изъяли пишущую машинку, был срезан и вынесен последний из трех телефонных аппаратов, находившихся во дворце около почты и т. п.

После Октябрьского переворота Родзянко под угрозой ареста покинул Петроград. Участвовал на Дону в Ледяном походе генерала Корнилова. Однако в офицерской среде к нему относились с подозрение. Бывшего председателя Думы считали ответственным за все беды – Февральскую революцию, отречение Николая II, приход к власти большевиков и т. п.

Покинув Россию, Михаил Владимирович жил в Сербии оказался на грани бедности. В националистической печати появлялись многочисленные оскорбительные статьи, в его адрес звучали угрозы. Однажды бывший председатель Думы был жестоко избит монархистами в подземном переходе. Его ближайшие политические друзья отмечали, что он поистине с “толстовской” покорностью сносил все оскорбления.

“Второй человек государства” тихо скончался 24 января 1924 года. Его смерть осталась почти не замеченной не только в Советской России, но и в среде русской эмиграции…

Царский Жириновский

Жириновский вовсе не был первым российским политиком, который метнул стакан с водой в соперника во время публичных дебатов. Первым это сделал еще в 1917 году в Петрограде депутат Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич – один из самых знаменитых политиков тех лет, который швырнул его с трибуны Государственной Думы в своего коллегу – Милюкова.

Выходец из бессарабских (молдавских) землевладельцев, по отцу Пуришкевич был внуком священника, выслужившего для своего сына потомственное дворянство. А по матери – родственник историка-декабриста А.О. Корниловича.

Учился Пуришкевич прекрасно – окончил с золотой медалью Кишиневскую гимназию. А затем продолжил образование на историко-филологическом факультете Новороссийского университета. Сменив много должностей, работал в хозяйственном департаменте и Главном управлении по делам печати Министерства внутренних дел. В августе 1907 г. был уволен со службы в чине действительного статского советника и полностью занялся политикой.

Однако не чуждался Пуришкевич и литературного творчества. В 1912 году выпустил сборник стихов «В дни бранных бурь». О литературных способностях молодого Владимира лестно отзывался сам Лев Толстой, которому по молодости лет Пуришкевич направил на рецензию один из своих рассказов.

По политическим взглядам Пуришкевич был ярый монархист. Вступил в первую монархическую организацию России, «Русское собрание», вскоре после её создания, и неоднократно избирался в руководящий Совет. Стал одним из лидеров монархической организации «Союз русского народа» и создатель «Союза Михаила Архангела».

Некоторые историки обвиняют Пуришкевича в антисемитизме, называют «черносотенцем». Однако с крещеным евреем, потомков раввинов Гурляндом, Пуришкевич «дружил семьями», а доктора Д. С. Пасманика назвал «евреем, перед которым он преклоняется». В начале войны пожелал возобновить еще студенческую дружбу с Айхенвальдом, а ближайшим помощником политика в годы войны был доктор Лазоверт, который вместе с ним участвовал в расправе над Распутиным и т. д.

Вот еще один красноречивый факт, раскрывающий истинные взгляды Пуришкевича. По поводу опубликования царских манифестов об объявлении войны в конце июля 1914 г. в Одессе состоялась патриотическая манифестация, которую возглавил Пуришкевич. Представители еврейской общины также устроили свою манифестацию под патриотическими лозунгами. Оба потока демонстрантов встретились на улице. Пуришкевич подошел к еврейским демонстрантам и устроил с ними «братание» на почве общеимперских патриотических чувств. При этом заявил следующее: «В великие исторические дни я убедился, что евреи – такие же верноподданные, как и мы сами. Нет евреев и русских – есть один великий и нераздельный русский народ».