Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья

«А кожа у нее, наверное, прохладная и мягкая-мягкая», — подумал разомлевший Славик, вспоминая высокую грудь и пухлые ручки дамы с фотографий. И тут же завозился, закашлялся, смущенный тем, что, кажется, заглянул в чужие нездоровые фантазии — ведь ничего этого на самом деле не было, — и утих под свирепым взглядом Матильды.

***

Поначалу Ножкин, конечно, ничего не понял. Он блаженствовал. Никогда у него не было такой женщины — у него, по правде говоря, и была-то всего одна, сослуживица по первой работе Клара. Она почему-то очень сильно потела, у нее почти не было шеи, и голова была как бы воткнута сразу в массивные плечи. Зато готовила вкусно и затейливо, и Ножкин подумывал на ней жениться, раз ничего другого все равно не предвиделось. Но куда было Кларе — куда было всем женщинам мира — до Аниты Ножкиной-Войцеховской!..

А потом Анита шепотом спросила, как его зовут.

— Витя… — Ну не мог же он представиться Виктором Павловичем, какое тут полное имя, какое тем более отчество после всего, что было. Они лежали в траве, прижавшись друг к другу, полуголые и счастливые до самых костей, как дети.

— Витольд, — прошептала Анита. — Боже, как красиво… Витольд…

«Это очень странный сон», — подумал Ножкин. Анита снилась ему часто, и в этих снах он, повинуясь причудливой логике Морфея, выступал в самых разных ролях, но воображаемым любовником ему быть прежде не доводилось.

Потом они оказались на чердаке, а сон все никак не заканчивался. Анита расстелила на темных досках одеяло и села на него, с улыбкой прижимая к груди подушку. «Подушка атласная, — вспомнил Ножкин описание из городского архива, — красная, с бахромою, и летящий журавель вышит гладью». Счастье его начало смешиваться с холодным ужасом, становясь от этого еще острее.

Сон не заканчивался. Ножкин жмурился, представляя, как просыпается в собственной постели, щипал себя до кровоподтеков и тщетно пытался, по примеру героев какого-то полузабытого фильма, визуализировать некий особый предмет, появление которого однозначно указывало бы на то, что все происходящее нереально. Но он никак не мог решить, что это будет за предмет — что только не лезло в растревоженную голову, и сосредоточиться на чем-то одном не получалось. В блаженстве и отчаянии Виктор Павлович провел на чердаке всю ночь, и день, и еще ночь. Внизу, под досками, ходили и разговаривали — где-то там, совсем близко, жил тиран Войцеховский, ел, смеялся, посещал уборную и отправлялся то на службу, то в клуб. Дома он особенно не задерживался. Убедившись, что инженер ушел или крепко спит, Анита взлетала по лестнице на чердак к своему Витольду. Она носила ему еду, но он не мог проглотить ни кусочка, только жадно пил воду и квас.

Потом, справляя малую нужду в окошко и оторопело глядя на алый рассвет, Ножкин вспомнил, что особый предмет у него был — и он, кажется, потерял его. Ничто не нарушало сонную тишину, и он вдруг понял, что больше не слышит навязчивого тиканья. Проклятые часы инженера Войцеховского — вот что он держал в руках перед тем, как непостижимым образом оказался на крыльце особняка, а потом… Ножкин совершенно не помнил, где и как он их потерял.

Они с Анитой почти не разговаривали, общаясь только телесно, и любое движение губ расценивалось как призыв. Но про часы он все-таки спросил. Анита удивленно захлопала кукольными ресницами, покачала головой и потянулась к нему.

Утром третьего дня изможденный Ножкин проснулся на чердаке в одиночестве. И ледяной ужас осознания безо всякой примеси счастья наконец объял его. Он чувствовал себя чудовищно одиноким и потерянным, выброшенным за борт самого времени. Возможно, думал он, что-то подобное происходило и с героями историй о необъяснимых бесследных исчезновениях, которые так любили на форуме, где у Аниты была именная тема. Возможно, по необъяснимой прихоти мироздания они тоже проваливались во времени, и прошлое поглощало их, как болото…

— Или будущее, — сказала Матильда. — Можно исчезнуть и в будущем.

— И я спустился вниз, — глядя сквозь нее, прошептал Ножкин.

До этого он долго лежал, приложив ухо к доскам, но снизу не доносилось ни звука. Солнце уже добралось до середины пирамидального тополя, который рос напротив дома, — к этому времени инженер должен был уйти на службу. В доме царила умиротворяющая, нагретая тишина. На цыпочках спустившись по крутой лестнице, Виктор Павлович прокрался по коридору в прихожую. Он смутно помнил, что там, целуя Аниту, он оперся рукой о маленький столик — может, на нем и остались часы? Или он обронил их где-то возле крыльца…

Неожиданно, проходя мимо двери в гостиную, он услышал далекий отголосок знакомого тиканья. Или померещилось? Виктор Павлович повернулся, подставляя тиканью другое ухо. Еле слышное механическое стрекотание проскребло внутри головы и растворилось в тишине дома. Ножкин бросился в гостиную, уверенный, что часы там. Прежде он в гостиной не бывал, но, может, их нашла и отнесла туда Анита, или прислуга, или сам инженер Войцеховский сподобился — то-то он удивился вторым часам, а впрочем, черт с ним, с тираном-рогоносцем.

Виктор Павлович шарил на столах и под диванными подушками, выворачивал ящики. Тиканье накатывало волнами — то ему казалось, что часы где-то на расстоянии вытянутой руки, вот тут, между пуфами, то все затихало, и Ножкин плачущим шепотом умолял ненавистный прежде звук вернуться. Он даже не предполагал — он был уверен, что именно в часах все дело, они каким-то невероятным образом забросили его сюда, и без них он сгинет, умрет на чердаке дома своей первой любви за много десятков лет до собственного рождения. Забыв обо всем, Ножкин носился за призрачным тиканьем, натыкаясь на мебель и сбивая ковры…

Вот тут-то и вернулся домой инженер Войцеховский. Накануне он до ночи резался с приятелями в карты, а потом компания перебралась в некое веселое заведение, где и развлекалась до утра.

Ножкин не слышал, как инженер вошел, как возился в прихожей и запирал дверь изнутри, собираясь хорошенько выспаться. Тиканье стало громким, почти оглушительным, и в бесплодной погоне за ним Виктор Павлович не замечал ничего вокруг. Инженер словно вырос перед ним — огромный, широкоплечий, показавшийся ему, перепуганному, сказочным злым великаном. Вырос, побледнел от ярости — и молча набросился.

Ножкин как-то моментально ослабел, ватные руки, словно во сне, не хотели подниматься и сжиматься в кулаки. Тиканье заполнило всю гостиную, и он, пролетев через половину комнаты и приземлившись у изразцовой печи — Войцеховский и впрямь, как отмечали потом газетчики, занимался английским боксом — наконец понял, откуда оно доносится. Стрекочущий, царапающий барабанные перепонки звук издавал сам инженер Войцеховский.

Это он тикал.

— Отдайте часы! — тонким, чужим голосом вскрикнул Ножкин, барахтаясь на ковре у печки. — Уважа… Умоля… Господин инженер! Мне очень нужны часы!..

Войцеховский ринулся к нему, оскалив зубы под холеными усиками, и по пути небрежным жестом прихватил табурет из мореного дуба. Табурет взлетел над распростертым на полу Ножкиным, тот зажмурился, прикрывая голову руками… Тиканье участилось, будто пытаясь догнать его бешено колотящееся сердце. А под сердцем, под ушибленным левым боком что-то мешалось — что-то тонкое, железно зазвеневшее при падении и оставившее на ребрах длинный синяк, который он будет потом разглядывать с удивлением, если только останется жив…

Ножкин выхватил из-под себя кованую кочергу, подскочил и, замахнувшись насколько хватило сил, ударил уже опускавшего сокрушительный табурет Войцеховского по голове. Инженер послушно сложился и упал на ковер, табурет грохнулся рядом. Долгожданную тишину заполняло одно только тиканье. Крови почти нет, машинально отметил Ножкин, и дикая радость вскипела у него где-то в районе желудка. Нет кровавой лужи, нет брызг на стенах и потолке, только волосы у Войцеховского чуть намокли, и шишка вздувается, а раз вздувается — значит, наверное, жив. Все было не так, это не я, это все-таки не я, не я, не я, что-то изменилось… Он бросился к инженеру и осторожно, почти уважительно начал шарить по его карманам в поисках часов.