Провинция (сборник) - Павел Бессонов

– Алё. Склад слушает, – Эля замолчала, ожидая заказ клиента. – Это я, – голос Николая Ивановича показался Эле сухим. – Сегодня можешь прийти?

– А что случилось? Что вчера забыл сказать? – телефон молчал. – Постараюсь, конечно…

– Постарайся, – разговор оборвался.

Теряясь в догадках, Эля особо тщательно подкрасилась, коснулась «пробником» за ушами, чего никогда не делала перед встречей со «старичком». Николай Иванович, как всегда, принял её куртку, пригласил к себе. Хрустальная ваза с конфетами была уже на столе, банка кофе тоже.

– Присаживайся, – он сел перед ней на стул, как обычно, позволил взять свою руку.

– Рассказывай.

– Что рассказывать? – Эля удивилась такому началу разговора.

– Тогда я спрошу тебя, и не смей обманывать, – Николай Иванович глядел Эле в глаза. – Кто вчера встретил тебя у подъезда?

«Он всё видел. Соврать или сказать правду?»

– Это был Игорь. Ты его не знаешь, я тебе о нём не рассказывала.

– Бойфренд? Давно?

– Можешь и так его называть. Мне с ним приятно… Давно.

Николай Иванович отвёл взгляд и высвободил руку. Он молчал, наблюдая, как Эля не спеша, деланно спокойно пила кофе. Он не пил, скручивая в пальцах фантик от конфеты.

– Нам надо расстаться, Эля…

– Зачем? Тебе будет скучно без меня…

– Переживу. Не хочу «секонд-хенда» в наших отношениях…

– Глупо. Но, в общем, тебе видней… – она хотела попросить проводить её, но передумала. Было ещё рано.

Она шла к остановке по тёмной, но пока оживлённой улице. «Он позвонит… Он позвонит…» Прохладный ветер октября переметал опавшую листву. Ей было неприятно, что всё так случилось. «Облом… И чего это Игорёк привёрся, не предупредив?».

Тревожный голос

Бабка Анютка – так её всё звали, и она давно привыкла, – ложилась спать рано. Перед сном, как обычно, помолилась перед образами. Образа были современные, отпечатанные на картонках: Богоматерь с младенцем Христом и угодник Николай в бумажных окладах. Старые доски сгорели прошлый год вместе с занавесками, полотенцами и корзиной белья, не уберегли себя небожители. Молитв бабка никаких не знала, привычно выкладывала богу все свои заботы и горести, не считая зазорным упомянуть о мальчишках, разбившим мячом окошко в сарайчике, и ещё о том, что на ближнем участке совхозного сада после уборки яблок совсем не осталось, а на дальнем сторожа гоняют, не дают подбирать падалицу, по приказу директора. А куда она ему? Во дворе складском пуды яблок гниют, съёмных, за которые приезжим шабашникам такие деньги плочены!..

Бабка засыпает сразу, но спит чутко, словно сторожит что-то. Это, наверное, от того, что разговорилась сегодня с поселенной недавно ветеринаршей. Временно ту поселили в клетушку рядом с бабкиной комнаткой. Из одного коридорчика вход. Это всё комендантша, могла и поприличней найти, хоть и временно. А ветеринарша, или как теперь зовут, зоотехник, худенькая такая. Молодой специалист. Вежливая, Анной Петровной зовёт. Всё выспрашивает, как да почему. Уехала на воскресенье к сестре старшей в город. Ну, бог с ней. Только вот память разворошила.

Бабка просыпается и лежит с открытыми глазами, смотрит на белое пятно печки. Сквозь щели дверцы светится огонёк. Когда прогорит, можно и прикрыть тягу. Бабка прикрывает глаза и сами собой возникают картины прошлой жизни, муж Михаил, пропавший в войну ещё когда она была на окопах. Вчера ветеринарша, Верой её звать, ещё спросила, была ли она, бабка, замужем.

С недоверием так спросила. Ну, это молодое дело, не доверять, или как. И кто здесь об этом знает! Никто. Раз-два, да и обчёлся, кто помнит её молодую, опухшую от голода, прибившуюся к этим местам случайно, в первый год войны. Тогда недели три, а то и больше, пешком из-под самой Москвы, куда поехала по вербовке, пробиралась. Под бомбёжкой и обстрелом была. Когда на открытой платформе ехала уже к своей станции, узнала знакомую бабу, почти соседку. Та поначалу от неё шарахнулась, не узнала, а потом, плача в голос, всё обсказала: обоих дочек бабки Анны схоронили, померли от поноса, и Душка, старшая сестра, у какой девок своих оставляла, тоже померла.

Не заплакала она тогда, слова не сказала, а собрала свой узел с матрасом да новым пиджаком, купленным с первой получки на стройке, да и спрыгнула на всём ходу здесь. Покатилась по насыпи, что куда. А самой всё равно, пропади оно пропадом.

Ничего, поднялась. Коленки сбила, щёку всю ссадила. Кровь шла дюже сперва. Ещё парню, с которым вместе выбирались после того, как их эшелон разбомбили, рукой помахала. Он дальше поехал. Не видала того парня после никогда, ему год призываться подошёл, видно, сгинул на фронте. О муже потом уж бумажку переслали, что пропал без вести…

Бабка долго не может уснуть, её томит чувство какой-то тревоги. Она прислушивается к тишине, и та кажется ей необычной. Она, правда, тут же вспоминает, что Вера уехала, а молодые, живущие в комнате за стенкой, как всегда в субботу, ушли в гости к тёще, и не слышно ни музыки, ни перебранки, ни плача трёхлетнего Димки.

Наконец бабка задремала. Сколько она проспала, не поняла, но проснулась от явственно услышанных слов, так памятных ей с военного времени: «От Советского Информбюро…»

Бабка опустила с кровати ноги в шерстяных носках своей вязки, нащупала бурки и надела их. Замерла, прислушиваясь, и опять откуда-то издалека голос, знакомый с тех давних лет, торжественно и грозно даже, продолжал говорить, но слов бабка разобрать не могла.

«Батюшки! Да ведь это…». Бабка Анютка засновала по комнатке на подгибающихся ногах, нашла и накинула на плечи вытертое плюшевое полупальто, наскоро повязалась тёплым платком. Куда теперь?

На улице бабку встретил холодный сентябрьский ветерок. Небо, днём затянутое облачной пеленой, расчищалось, и звёзды глядели на мороз, который под утро всё чаще стал наведываться в гости, золотя листья берёз в лесопосадках, убирая землю и всё на ней в тонкие иглы инея.

Улица спала. Окна домов в рамах наличников смотрелись тёмными пятнами, только далеко, у конторы совхоза, над будкой проходной сокодавки, покачиваясь, светила несильная лампочка.

«Спят все, как есть, спят. Радио ко всем проведено, так они его выключают, чтобы телевизор не мешало смотреть или музыку крутить. Случись что, никто не узнает, не услышит…»

Бабка двинулась вдоль ряда домов, борясь с искушением подбежать к любому окну, забарабанить по стеклу, кричать, что есть силы: «Люди, слушайте!..»

Она торопливо шла к совхозной конторе, спотыкаясь на колдобинах дороги, выдавленных колёсами тракторов и машин. Сторож Иван Иванович встретил бабку на пороге проходной:

– Во, Анютка ко мне на свиданку прибежала. Заходи! – пряча левую культю в рукав, он широким жестом правой руки приглашал бабку. – Как раз к ужину поспела.

– Спасибо. Я тут посижу, Иваныч, – часто дыша, бабка присела на скамейку. – Воды дай испить, если есть.

– Сам воду я не пью принципиально, но для тебя, гостья дорогая, найду. Иван Иванович принёс воды в алюминиевой кружке, смотрел, как бабка судорожно отпила несколько глотков, губы углом платка отёрла – За тобой ровно кто гнался, – заметил он. Бабка ничего не ответила. Подняв узкое тёмное лицо, чуть сдвинув платок, вслушивалась в тишину ночи. Взлаивали в посёлке собаки. Издалека нарастал гул идущего поезда. Наконец донеслась и какая-то музыка.

– Тихо. Видно, мне причудилось, – проговорила бабка вполголоса, самой себе, словно и не замечая Иван Ивановича. Тот глядел на неё, озадаченно подняв брови.

Электропоезд выбежал из-за лесопосадки, неся перед собой. ослепительный сноп света, и замелькал тёмной лентой под повторяющийся перестук. Это был не пассажирский поезд, а товарный, в нём вагоны перемежались с платформами, на которых возвышались закутанные в темень грузы. Поезд прошёл не останавливаясь, так как на этом маленьком полустанке задерживались только электрички, и пошёл дальше, к мосту, за которым находился уже райцентр.

У бабки вроде отлегло от сердца и, поправив платок, она встала со скамейки.

– Посиди со мной, Петровна. Молодость вспомним.

– Нет. Пойду я. У тебя тут это… радио есть?

– На кой оно мне! У меня клуб рядом, музыки хватает, а политику эту я не слушаю. А сейчас хлебну малость «червивки» и до утра подремлю. А за меня Кукла подежурит. Кукла, ко мне!

Из дверей проходной, стуча коготками, выбежала Кукла, гладкошёрстая, мордой схожая на лису, собачка. Вначале она, припадая на передние лапы и вертя хвостом, продемонстрировала хозяину свою готовность служить, потом обнюхала бабкины бурки и улеглась у ног Ивана Ивановича.

– А тебе на что радио?

– Мне, Иваныч, голос послышался, тот, который в войну сводки читал…

– А, голос Левитана. Так это по телевизору передают многосерийную картину про войну. Я её днём к зятю хожу глядеть.

– Вон что! А я-то, дура чокнутая, всполохнулась…

– Иди, отдыхай, Петровна.