Минута молчания - Зигфрид Ленц

Очень тихо, я даже не услышал как, открылась дверь, и Хайнер Томсен произнес: «Вот ты где», и быстрым шагом подошел ко мне. Он искал меня по поручению Блока, директор хотел поговорить со мной, сейчас, безотлагательно. «Ты не знаешь, что ему от меня надо?» — «Понятия не имею». — «Где он?» — «Там, где всегда». Я закрыл парту, медленно спустился по лестнице к кабинету Блока внизу. Он не поднялся мне навстречу из-за своего директорского стола, сделав знак, он потребовал подойти ближе. Так, как он рассматривал меня — этот пронзительный, вопрошающий взгляд, — ясно дало мне понять, что он ждет от меня чего-то особенного. Я почувствовал унизительным для себя стоять так долго в полном молчании. Его тонкие губы двигались, казалось, он пробует что-то на вкус, наконец он произнес: «Очевидно, вы решили закончить нашу траурную церемонию на свой лад». — «Я?» — «Вы забрали фото фрау Петерсен». — «Кто вам это сказал?» — «Это многие видели. Они наблюдали, как вы взяли фото и спрятали его под свой свитер и унесли с собой». — «Это ошибка». — «Нет, Кристиан, это не ошибка, и я прошу вас объяснить мне, зачем вы это сделали, ведь фрау Петерсен была вашей учительницей английского». Я был готов сознаться, что взял фото Стеллы, но, стоя перед его столом, мне не приходил на ум ни один аргумент, который я мог бы привести как объяснение своего поступка. Помолчав, я сказал: «Хорошо, я признаю, что взял фото, я не хотел, чтобы оно исчезло, хотел сохранить его как память о своей учительнице, мы все в классе очень любили ее». — «Но вы, Кристиан, вы хотели забрать фото лично для себя, так ведь?» — «Фото должно висеть в нашем классе», — сказал я. Он выслушал это с насмешливой улыбкой, а потом повторил: «В классе, значит… А почему ему не остаться в актовом зале, в той мемориальной полке, где стоят портреты многих бывших членов нашей коллегии, почему не там?» — «Это я могу сделать, — сказал я, — могу сделать прямо сейчас». Теперь Блок смотрел на меня очень серьезно, и мне даже показалось, что он знал больше, чем я предполагал, хотя не мог себе представить, насколько точны его сведения или в чем он меня все-таки подозревает. Ничто не доставляет больше неудобств, чем подвергаться непредвиденному подозрению. Чтобы закончить этот разговор, я предложил ему немедленно сделать то, что он хочет: «Если вы согласны, господин директор, я сейчас же приведу все в порядок, фото окажется там, как вы того хотите». Он кивнул и с этим отпустил меня. Я был уже у двери, когда он снова позвал меня и, глядя поверх меня, сказал: «То, о чем мы умалчиваем, Кристиан, всегда имеет более далеко идущие последствия, чем то, что мы говорим. Вы понимаете, что я имею в виду?» — «Я понял», — сказал я и заторопился поместить фото Стеллы на то место, которое пожелал директор.

Я снова нес твое фото, Стелла, под свитером, по дороге в актовый зал я не отвечал на вопросы, избегал встреч. На мемориальной полке были свободные места, шесть фотографий бывших учителей стояли там, всё без исключения старые мужские лица, только один из них, казалось, обладал чувством юмора, он был в морской форме и держал перед собой два скрещенных сигнальных флажка, говорят, он преподавал биологию задолго до моего поступления в гимназию. Я поставил фото Стеллы между ним и чьим-то угловатым лицом, мне не пришло в голову проверять, кем были ее новые соседи. Ты получила свое законное место, и для начала мне этого было достаточно.

При взгляде на тебя ко мне вернулось то, чего мне недоставало, в чем я так нуждался, — неожиданное счастье прикосновения, радость, жаждущая повторения. В тот момент я был уверен, что твое фото было нужно мне, мне одному. Этот яркий свет на берегу, этот ослепительный свет в то воскресенье, когда я ждал Стеллу в «жучке»-фольксвагене, который одолжил мне Клаус Бультйохан, автомобиль своего отца. Его отец уехал по делам телевидения в командировку в Скандинавию, он снимал там научно-популярный фильм о лапландцах, у которых было редкостное право кочевников переходить русскую границу. После моего визита к ней домой я даже не пытался договориться со Стеллой о встрече; я знал, что при такой устойчивой летней погоде она ходит на пляж одна, чтобы почитать там или позагорать, и потому решил ждать ее вдали от ее дома. В машине я слушал Бенни Гудмена. Я медленно ехал за ней, на ней было ее пестрое пляжное платье, синее с желтым, на плече висела пляжная сумка. Она шла быстро и уверенно; не доехав до ларька, где продавали копченую рыбу и журналы, я резко затормозил перед ней, увидел ее недовольное лицо, но заметил, как это выражение сменилось удивлением от неожиданного сюрприза. «Ах, Кристиан», только и сказала она, я открыл дверцу, и, немного поколебавшись, она села в машину.

Не посмотрев, она плюхнулась на мой фотоаппарат, который я положил на сиденье рядом с собой: «Силы небесные, что это такое?» — «Я его выиграл, — сказал я, — на одном конкурсе, заняв пятое место». — «И куда мы поедем?» — спросила она, а я ответил: «Где есть что посмотреть».

Внизу, на той площадке, где лежали собранные в море сигнальные знаки и ждали, когда их покрасят заново, очистив предварительно от ржавчины, мы остановились. Как жизнерадостно отреагировала ты на мое предложение сделать здесь несколько снимков: сидя верхом на буйке, уцепившись за него руками, ты весело подыгрывала мне, казалось, ласково обнимала этот ржавый буй; и только когда я попросил тебя изобразить фигурку на радиаторе, ты отмахнулась. Ты уже сидела на радиаторе — точно так же, как это делают девушки в автосалоне, специально отобранные для этого, — и тут ветер задрал твое пляжное платьице, и стали видны твои голубые купальные трусики; ты быстро отмахнулась и сказала: «Только не это, Кристиан, не стоит заходить так далеко», а потом ты спросила, где я собираюсь проявлять пленку; я пообещал ей, что сделаю это сам.

Один разок Стелла сфотографировала в то воскресенье и меня, мы сидели в рыбном ресторанчике недалеко от казино, почти все места на освещаемой солнцем террасе были заняты. Стелла долго изучала меню, меня забавляло, что она никак не может сделать выбор: едва захлопнув меню в кожаном переплете, она снова хватала его, читала еще раз, трясла головой и выбирала что-то другое. От нее не ускользнуло, что меня развлекают ее колебания, ее выбор и моментальный отказ от него, но прежде чем она выбрала окончательно, она сказала: «Иногда я люблю нерешительность, возможность выбрать что-то другое». Мы заказали морскую камбалу, жаренную на сале, и к ней картофельный салат.

Она восхищалась моей ловкостью, как я управился с рыбой, особенно тем продольным разрезом, с помощью которого я отделил верхнюю часть филе, то есть спинку, от нижней, брюшной, она попыталась сделать так же, но у нее не получилось, и тогда я подвинул ее тарелку к себе и сделал для нее то же самое. Стелла с интересом наблюдала, как я вынул потом двумя руками рыбий хребет, тщательно и с аппетитом обсосал его, подержал перед собой, изучая его. Стелла засмеялась, отвернулась, опять посмотрела на меня и сказал: «Потрясающе, Кристиан, оставайся так сидеть, мы должны это запечатлеть». Она сфотографировала меня, потребовав, чтобы я открыл рот и зажал хребет в зубах, она щелкнула аппаратом дважды. А когда я предложил снять нас двоих, она немного заколебалась — промедление, которого можно было ожидать. Наконец она согласилась, и после обеда мы пошли на пляж и отыскали для себя местечко среди оставшихся на берегу замков из песка. Прибегнув к автоспуску, мы сфотографировались. То, что запечатлелось на снимке, наши изображения, ни Стелле, ни мне не внушало опасения: мы сидели, одетые по-летнему, на пляже, сидели тесно прижавшись друг к другу, и старались выглядеть довольными самими собой. Я ничего не сказал, но думал об одном: я люблю Стеллу. И еще: я хочу знать о ней как можно больше. Сколько бы ты ни знал, все равно кажется мало, когда видишь, что любишь кого-то. Пока ты извлекала из своей пляжной сумки книгу Фолкнера Light in August[19] и, вытянувшись на песке, как бы в извинение, сказала, что тебе просто необходимо почитать этого автора, я спросил: «Почему, ну почему ты должна его читать, ведь в учебном плане он даже не предусмотрен?» — «Это мой любимый автор, — сказала ты, — один из моих самых любимых авторов этим летом». — «И что ты в нем находишь?» — «Ты действительно хочешь это знать?» — «Я хочу все знать о тебе», и ты, не долго думая, посвятила меня в мир Фолкнера, в это пиршество дикой природы там на Миссисипи, тех диких зарослей, где царят медведь и олень и где опоссум и мокассиновая змея чувствовали себя как дома до тех пор, пока пила и хлопковые мельницы не изменили природу. Ты рассказывала и про его персонажей, про благородных господ и тех негодяев, которые установили в джунглях свои порядки и привели юг к гибели.

Я с удовольствием слушал ее, она говорила совсем не так, как в классе, задумываясь, без поучительства, ее манера речи льстила мне, я чувствовал себя так, будто я ее коллега. Само собой, я решил, что при первой же возможности прочитаю ее любимого автора, во всяком случае, попытаюсь это сделать. Какое-то время мы молча лежали друг подле друга, я повернулся к ней на бок и смотрел на ее лицо, глаза ее были закрыты. Лицо Стеллы показалось мне еще более прекрасным, чем тогда на подушке в отеле, порой мне казалось, что она улыбается. Хотя мне очень хотелось узнать, о чем она думает, я не задавал никаких вопросов, спросил только один раз, кто такой этот Colin, и она скупо ответила мне, один коллега, он вел учительский семинар в школе в Бремене. Но один раз мне показалось, что я угадал, о чем она думает, когда на ее лице появилось выражение ожидания. Я предположил, что она думает обо мне, она подтвердила мою догадку, положив руку мне на живот. Когда кто-то рядом, о нем все равно можно думать.