Сила слова (сборник) - Наталья Горская

Смотреть из окна первой электрички в столь раннее время суток многим покажется неинтересным занятием, если это происходит не в сезон белых ночей. В другое время за окном темно, зато стёкла из-за такой своеобразной амальгамы превращаются в огромные зеркала, в которые можно ненавязчиво разглядывать пассажиров. Только иногда из этих зеркал с той стороны смотрят на нас огни на станциях, затерявшихся в земных просторах. Я люблю эти огни. Они похожи на звёзды. Но не на холодные далёкие звёзды, до которых землянам надо лететь миллионы лет со скоростью света, а на горячие и живые пушистые звёзды с плавающими вокруг центра крестообразными лучами. Вон там фонарь освещает угол улицы в пять домов, а на другой стороне светится одинокое окно, где кто-то завтракает и собирается на работу. А ещё дальше «горят холодные алмазные Плеяды», обозначая собой должно быть целый квартал. При удалении от этих огней их роение превращается в одну огромную звезду, а туманность следующего города перекрывает звёздные скопления мелких станций.

Огни городов складываются в созвездия и галактики. Это днём станции носят скучные названия, какие-нибудь глупые надписи типа «Платформа № 2 Торфтреста» или «Крынкино-5» пролетают мимо окон, зато ночью они превращаются в созвездия. Жёлтые звёзды окон, красные прожектора ретрансляционных мачт, белые огни фонарей – всё это образует здесь, на земле, красочный танец космоса, который как ни назови, а он останется прекрасным. Созвездие своего города я узнаю всегда, как астроном ни с чем не спутает созвездия Персея или Андромеды. Скорее Ковш Большой Медведицы изменит форму, чем созвездие моего города обретёт другие очертания.

Как писали Ильф и Петров, «параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами». Этот маленький мир мне интересен. Эти далёкие огни притягивают к себе. Почему-то они выглядят такими уютными и добрыми, как на рождественских открытках, и даже не верится, что в круге их света может происходить трагедия или горе. Во всяком случае, всегда так кажется. Свет, этот осколок солнца, действует на сознание только позитивно, и тогда люди, которые находятся рядом с этими огнями – такие маленькие и совсем невидимые издалека – вырастают в моих рассказах. Тут и «клочок земли величиной в почтовую марку» способен стать огромной вселенной.

Хорошо ехать ранним утром весной, когда в седьмом часу уже светло. Народ спит, сопит, а ты смотришь в окно и видишь разноцветные деревянные домики, скопления которых сменяет лесополоса, где деревья оживают после зимы. Между верхушками деревьев и верхней рамой окна тянется нежно-голубая лента утреннего весеннего неба. Создаётся впечатление, что плывёшь по реке меж высоких берегов! И тишина… Так и вспоминается знаменитый монолог Савелия Крамарова, где покойники вдоль дороги с косами стоять. И тиши…

– Милок, не топи так шибко! – будит всех бабка, обвешанная котомками, которая, видимо, опаздывала на поезд, бежала, взмокла, а теперь вот задыхается и молит машиниста о пощаде.

– Вам персонально жарко, а мы из-за Вас мёрзнуть должны! – справедливо возмущаются другие пассажиры, которым совсем не жарко, так как за бортом довольно-таки холодный утренник.

– Пар костей не ломит, – с расстановкой ответил машинист, на чём инцидент был исчерпан.

Старушка ещё немного поверещала, чтобы все поняли, что гвардия умирает, но не сдаётся, а потом остыла, ей стало даже зябко, и она принялась уже жаловаться на недостаточное отопление в поездах, о котором она непременно напишет некому «дяпутату».

И снова благословенная тишина. И огни за окном, затерявшиеся в земных просторах. Так хорошо в тишине. Особенно после какой-нибудь бурной риторики по поводу или без. В это время всегда тихо, потому что ночь ещё фактически не кончилась, и люди по всем законам природы продолжают спать. Шумиха возникает, когда в поезд садится человек из чужой партии пассажиров. Как эта старушка, которая наверняка едет к детям и внукам в Петербург, к той части своей семьи, которой удалось перебраться из деревни в город. Такие старушки обычно едут позднее, часов в девять-десять. Она сама чувствует, что выпала из своей обоймы и испытывает от этого лёгкий дискомфорт, но вскоре адаптируется к условиям данного социума и начинает дремать.

В каждом вагоне сложилось своё негласное братство, в котором все знакомы, как ученики одной школы, которых никто специально не знакомил, никто друг другу не представлял и не называл по имени. Когда запрыгиваешь не в свой вагон, испытываешь некое смутное чувство незваного гостя. Иные пассажиры изо дня в день, из года в год занимают одно и то же место в вагоне. Вот во втором купе слева от входа всегда сидит компания мужчин, которые работают слесарями в депо, а напротив них постоянно ездят школьники в Райцентр с учительницей, которая является мамой двух учениц и всегда заплетает косы дочерям. Когда они выйдут, их места неизменно займут молодой человек с ноутбуком, мужчина лет сорока, работающий инженером на колбасном заводе (это установлено из разговора про него в соседнем купе), дама с дочерью-студенткой и две моложавые пенсионерки-уборщицы из какой-то транспортной конторы. В купе рядом с моим всегда садятся женщины, работающие в котельной, а напротив них едут студенты из соседнего с моим города. Некоторые пассажиры даже здороваются друг с другом лёгким кивком головы, хотя и не знают, как кого зовут. Это кажется не важным, если люди каждый день катаются в одном вагоне в течение двадцати или более лет. Когда кого-то долго не видели, даже могут спросить: «Вы болели?» или «В отпуске были?». Время от времени люди, конечно же, навсегда выпадают из этого братства. Это не обязательно связано с уходом из жизни, а со сменой работы. Устают ездить каждый день в такую рань. Везунчиками считаются те, кто нашёл место, где рабочий день начинается не с восьми, а с десяти утра.

Иногда интересно сменить свой вагон и поглазеть на другие. И там можно услышать что-нибудь вроде:

– Позвольте, но я всю жизнь сижу на этом месте у окна, а вы тут откуда взялись?

Благодаря такой разведке я знаю, что в этом же поезде едут бомжи на свои боевые посты в полном обмундировании, которое не стиралось с прошлого века. В середине состава едут цыганки, которые, кажется, вообще никогда не спят и не умолкают. В вагон с ними садятся неохотно не из неуважения к их цыганской нации, а из-за невозможности рядом с этим беспокойным и горластым племенем вымогателей вздремнуть или хотя бы почитать. Бомжи при этом имеют привычку чесаться и давить что-то в своих пальцах, загоревших от постоянного пребывания на улице каким-то особым, серым северным загаром, какого не добиться ни в одном солярии, ни на одном курорте мира.

Тут же пробегают контролёры, которые точно никогда не спят, так что злостные «зайцы» не могут выловить поезд, где бы их не было. Некоторых шибко совестливых «зайцев» видно за версту, так они нервно оборачиваются каждый раз, когда за их спинами катается туда-сюда дверь в тамбур, постоянно почёсываются и вздрагивают, словно им довелось пережить бомбёжку. Наглые «зайцы» со здоровой нервной системой спят спокойно и непременно огрызаются при пробуждении. Особый тип «зайцев» (я его называю артистическим) даже умудряется не подавать признаков жизни, когда рука ревизора мощно трясёт за плечо, как яблоню.

– Пажа-алте былеты… Вмер, шо ли? – непонятно кого спрашивает человек в форме и делает вид, что в факте смерти пассажира как бы ничего страшного нет.

– Может, плохо человеку, – с осуждением предполагает кто-то.

Но тут «заяц» приоткрывает один глаз, вскакивает и бежит в сторону уже оштрафованных вагонов, вопя, что он пропустил свою остановку, или потерял любимую собачку, или попал ещё в какую-то крайне неприятную историю. Вид у него при этом настолько безумный, что ни у кого не возникает желания останавливать его. Через пару минут, когда контроль покидает вагон, артистический «заяц» возвращается и невозмутимо сгоняет нахалов, которые за время его отлучки осмелились занять насиженное место.

По мере приближения к Петербургу вагоны наполняются пассажирами под завязку, но публика эта тихая, наполовину спящая даже в стоячем положении. Едут рабочие, у которых осталась одна надежда, что Питер и его окрестности пока остаются промышленными, а не сплошным бизнес-центром. Едут железнодорожники, которые вообще всю жизнь куда-то едут. Студенты к первой паре занятий лихорадочно чего-то переписывают из тетрадки в тетрадку при ощутимой вагонной качке, школьники – самая живая публика из всех вышеперечисленных, которая в давке лишена возможности свою живость проявить. В это время здесь редко увидишь людей с претензией на высшее общество, у которых на лице можно прочитать: «Мой мерседес находится в ремонте, поэтому приходится ехать с этими неудачниками в этом несуразном изобретении под названием электропоезд». Мерседеса никакого нет, но суть людей с претензией на высшее общество в том и заключается, что им в течение долгих лет удаётся своеобразным выражением лица поддерживать этот миф о себе. Здесь пять лет ездила женщина работать на фабрику и каждый раз говорила, что она занимается модельным бизнесом, а её личное авто в данный момент на техосмотре или отсутствует по другим уважительным для автомобиля причинам. Все знали о фабрике, но никто из сострадания не пытался даже прилюдно разоблачить её. Жалко лишать человека его же иллюзий. Хотя иногда и надо.