Исповедь «вора в законе» - Александр Гуров

Лида отрезала несколько ломтиков «Любительской» и вместе с половиной мягкой французской булки подала матери. Та начала есть — торопливо, судорожно, заглатывая почти непережеванные куски.

Я нисколько не удивился этому, вспомнив, как еще недавно голодал сам.

Внезапно раздался детский плач: проснулся Гена, мой младший братик. О нем, растроганный встречей с мамой, я сразу и не вспомнил. Какой же был он худенький, бледный — в чем душа.

— Не реви, сынок. — Мать подошла к кровати, на которой они раньше спали с отцом, стала успокаивать малыша. — Смотри, сколько тетя Лида и Валя привезли гостинцев. Сейчас мы тебя покормим.

Пришел Витек, который с утра был в школе, и тоже с жадностью набросился на еду.

А мне надо было срочно бежать к Костиной бабушке — узнать, не ищут ли парня. В сарае, он, поди, совсем истомился.

Увидев меня, бабка страшно обрадовалась и, конечно, первым делом спросила о внуке. И тут же скороговоркой стала мне рассказывать, что Костина мать в лагере — здесь, в Электростали, прислала два письма, очень соскучилась по сыну. Я задал вопрос: «А милиция к вам не приходила?» — «Нет, не беспокоила». — «Ну тогда погодите, я за ним сейчас сбегаю…»

Вернувшись домой, я застал Лиду на кухне. «За тобой дрова, приветливо улыбнулась она. — Будем варить борщ с мясом». Девушки из общежития тоже почти все столпились на кухне и наблюдали, как Лида чистит картошку. Когда она выбросила очистки в тазик, одна из девушек замахала руками:

— Что ты делаешь, разве ж такое добро можно выкидывать. Если их пропустить через мясорубку и добавить чуть-чуть муки — лепешки получаются такие, что пальчики оближешь… Видать, подруга, голоду ты не знала.

И, уйдя из кухни, в сердцах хлопнула дверью.

Пришел Костя, сказал, что завтра они с бабкой поедут в лагерь навещать его маму. В письме она просит, чтобы привезли табаку. «Странно, — подумал я. — Она ведь была некурящая». А ему сказал:

— Я поеду с вами, хочу повидать тетю Марусю.

Рано утром мы сбегали к столовой, купили двадцать стаканов табаку, набрали еды и отправились в лагерь. Он был совсем недалеко — от центра две или три остановки на автобусе. В лесочке рядом с заводом, где работали прежде и мои родители, и Костина мама. Отделяла его от внешнего мира одна лишь колючая проволока, а по углам отгороженного прямоугольника стояли вышки с часовыми. Сойдя с автобуса, мы пошли вдоль этого ограждения. За ним я впервые в жизни увидел заключенных. Изможденные, безликие, в одинаковых черных робах мужчины и женщины (в те годы они содержались вместе) стояли небольшими группами или же прохаживались по зоне — очевидно, был час утренней прогулки. Вдруг видим отделившись от остальных, к ограде бежит какая-то старая женщина.

— Костя, сынок, родненький мой…

Хриплый, раздирающий душу голос. Помнится, даже сын не сразу узнал в этой худой поседевшей женщине свою маму.

Часовой на ближайшей к нам вышке приказал остановиться и поднял автомат. Бабка заплакала. А тетя Маруся, отступив немного от ограды, показала рукой, куда нам надо идти. Мы подошли к месту, где принимали передачи. Дежурный сказал, что можно написать заявление и нам разрешат повидаться с заключенной.

Какое-то время нас поманежили на вахте, но в конце концов пропустили. Нас не обыскивали, только проверили, что в сумках. Потом завели в комнату, где из обстановки была лишь большая скамейка и еще стояло ведро с водой.

Томительно тянутся минуты ожидания. Костя, сам не свой, ходит из угла в угол. Бабка, поджав ноги, сидит на скамейке, я стою. Но вот дверь открылась, и вошла тетя Маруся.

Она прижимает к себе сына, плачет, что-то пришептывает. И мне становится как-то не по себе.

На допросах и между допросами. С наукой спорить нелегко

Мой рассказ следователь слушал сосредоточенно. Вопросов не задавал. Лишь изредка просил уточнить какую-нибудь деталь или повторить блатное словечко — из тех, что нынче вышли уже из воровской «музыки». Иногда заносил что-то в лежавший перед ним блокнот.

— Как вы сказали, Валентин Петрович, — «передал дрожжи?»

— Ну да. Дрожжами мы называли деньги. Это сейчас — ловешки, поленья, воздух, бабки…

— Любопытно.

— Меняются времена, гражданин следователь. К тому же в нашем деле нужна конспирация. Если какое-то словцо знает много людей не нашего круга, приходится его менять. Тут уже, гражданин следователь, осуждать «беспредел» я не вправе.

— Послушайте, Валентин Петрович. Давайте договоримся: на таких вот наших беседах, как эта, я для вас — не гражданин следователь, а Иван Александрович. Это ведь не допрос.

— Как скажете, граж…, то есть Иван Александрович. А если случится, что во время допроса вдруг ошибусь, назову по имени-отчеству?

— Будьте уверены: срок вам за это не прибавят, — улыбнулся он, приняв мою шутку.

— Продолжайте, Валентин Петрович, извините, что перебил.

Между прочим, чисто случайно — следователю позвонила из дома жена — мне довелось узнать, что на нашу неофициальную беседу он потратил свой выходной. Это тоже был штришок в его пользу.

За окнами кабинета стало уже темнеть, когда Иван Александрович, дослушав мой рассказ о поездке на родину и о Костином свидании с матерью, сказал, что на сегодня, пожалуй, хватит. И добавил:

— Спасибо вам, Валентин Петрович. Если выкрою время, продолжим завтра вечером. Хотя нет, раньше чем через день не удастся — завтра у меня визит к прокурору и три допроса.

— Иван Александрович, можно задать вопрос. То, что я рассказываю, принесет хоть какую-то пользу этой вашей науке?

— Напрашиваетесь на комплимент, Валентин Петрович, — краешками губ улыбнулся следователь. — Безусловно. Живые свидетельства, я считаю, куда важнее десятка иных ученых трактатов. Тем более, что по той проблеме, которой я занимаюсь, написано пока до обидного мало. О причине я вам говорил: отрицание очевидного.

В очередной раз предложив мне сигарету, он продолжал:

— А чтобы не быть голословным, могу сказать: многое из того, что я сегодня от вас услышал, подтверждает часть выводов моей будущей диссертации. А пожалуй, и уточняет. Вот послушайте.

Порывшись в ящике стола, он достал потрепанную синюю папку с тесемками, в которой лежало несколько десятков отпечатанных на машинке листов, нашел нужное место:

«Одним из «законов» воровской «братвы» было оказание материальной помощи осужденным ворам, их семьям и другим лицам из их окружения. Тем самым «воры в законе» преследовали корыстные цели: завоевать авторитет в определенной среде, поднять свой престиж и по возможности расширить сферу своего влияния».

— Согласны с таким выводом, Валентин Петрович? — закончив читать, спросил следователь.

— Под первой частью готов подписаться. А под второй… Бьюсь об заклад, что в мое время, помогая родственникам «босяков», которых «замели», мы не преследовали никаких корыстных целей. Просто было так заведено.

— Позвольте все-таки с вами не согласиться. Речь идет не о корысти, непосредственно извлекаемой из данного конкретного благодеяния, а о той, что имеет целью, так сказать, отдаленные последствия — создать вокруг своего воровского клана некий розовый ореол. Смотрите, мол, вот мы какие хорошие. В беде человека никогда не бросим. Идите к нам, и довольны будете… Братья во Христе, не больше, не меньше.

— С наукой, Иван Александрович, спорить, я вижу, трудно. Но все же я остаюсь при своем мнении. Помощь и взаимовыручка в любом случае ценятся. И в любом, как вы говорите, клане. Пусть он и воровской. А у нас ведь, помимо денег, еще и внимание, и доброе слово, во время сказанное. Тут наша «братия» (да простит мне Бог такое кощунство!) мало чем отличается от церковной.

— Точнее, отличалась, Валентин Петрович.

— Вы снова о «беспределе»…

— Как сказать, для вас это беспредел, а мы видим в нем явление иного плана. Ну не буду, не буду бередить ваши раны. Кстати, и у верующих доброе отношение к людям способствует вовлечению в лоно церкви новых членов. Хотя, как вы справедливо заметили, сравнивать эти две вещи — кощунство. Любая религия зовет людей на благие, честные дела. Православие же прямо говорит о своей заповеди: «не укради». Вы же под видом заботы о ближнем в лучшем случае пытаетесь себя «отмыть».

Сказано было убедительно, и я не смог возразить. Иван Александрович между тем опять открыл свой ученый трактат.

— Утомил я вас. Но все же послушайте еще один небольшой фрагмент. Он тоже почти напрямую связан с тем, о чем вы сегодня рассказывали. Я попытался обобщить то, что удалось узнать о так нызываемых «пацанах» — подростках, которых «воры в законе» готовили себе на смену. Использовал и научные статьи, и свои наблюдения, беседы. Ваш рассказ об «ученичестве» у Короля — превосходная иллюстрация, и я непременно на него сошлюсь. К слову, Валентин Петрович, вы не припомните, кроме вас и Кости, были у того же Короля еще «пацаны»?