Пикник на обочине - Аркадий Стругацкий

В «Боржче» в это время пусто. Эрнест стоит за стойкой, бокалы протирает и смотрит их на свет. Удивительная, между прочим, вещь: как ни придешь — вечно эти бармены бокалы протирают, словно у них от этого спасение души зависит. Вот так и будет стоять хоть весь день: возьмет бокал, прищурится, посмотрит на свет, подышит на него и давай тереть, потрет-потрет, опять посмотрит, теперь через донышко, и опять тереть…

— Здорово, Эрни, — говорю. — Хватит тебе его мучить, дыру протрешь!

Посмотрел он на меня через бокал, пробурчал что-то, будто животом, и, не говоря лишнего слова, наливает мне на четыре пальца крепкого. Взгромоздился я на табурет, глотнул, зажмурился, головой помотал и опять глотнул. Холодильник пощелкивает, из музыкального автомата тихое какое-то пиликанье доносится. Эрнест сопит в очередной бокал… Хорошо, спокойно. Я допил, поставил бокал на стойку, и Эрнест без задержки наливает мне еще на четыре пальца прозрачного.

— Ну что. легче стало? — бурчит. — Оттаял, сталкер?

— Ты знай себе три, — говорю. — Знаешь, один тер-тер и злого духа вызвал. Жил потом в свое удовольствие.

— Это кто же такой? ― спрашивает Эрни с недоверием.

― Да был такой бармен здесь, — отвечаю. — Еще до тебя.

— Ну и что?

― Да ничего… Ты думаешь, что это было такое — Посещение? Чье, ты думаешь, это было Посещение?

— Трепло ты, — говорит мне Эрни. Вышел на кухню, вернулся с тарелкой. Жареных сосисок принес. Поставил тарелку передо мной, кетчуп пододвинул, а сам снова за бокалы взялся.

Эрнест свое дело знает. Глаз у него наметанный, сразу видит, что сталкер из Зоны, что хабар будет, знает, что сталкеру после Зоны надо. Свой человек Эрни. Благодетель. Доел я сосиски, закурил и стал прикидывать, сколько же Эрнест на нашем брате зарабатывает. Какие цены на хабар в Европе — я не знаю, краем уха слышал, что пустышка, например, идет чуть ли не за две с половиной тысячи монет, а Эрнест дает нам всего четыреста. «Батарейки» там стоят не меньше ста, а мы получаем от силы по двадцать. Наверное, и все прочее в том же роде. Правда, конечно, переправить хабар в Европу тоже денег стоит. Тому на лапу, этому на лапу, начальник станции наверняка у них на содержании. В общем, если подумать, не так уж много Эрнест и заколачивает, процентов пятнадцать — двадцать, не больше, а если попадется — лет десять каторги ему обеспечено…

Тут мои благочестивые размышления прерывает какой-то вежливый тип. Я даже не слыхал, как он вошел. Объявляется он около моего правого локтя и спрашивает: «Разрешите?»

— Прошу, — говорю. ― О чем речь?

Маленький такой, худенький, с востреньким носиком и при галстуке бабочкой. Фотокарточка его вроде мне знакома, где-то я его уже видел. Залез он на табурет рядом и говорит Эрнесту:

— Бурбон, пожалуйста. — И сразу же ко мне: — Простите, кажется, я вас знаю. Вы в международном институте работаете, так?

— Да, — говорю. ― А вы?

Он ловко выхватывает из кармашка карточку и кладет передо мной. Читаю: «Алоиз Макно, полномочный агент Бюро эмиграции». Ну, конечно, знаю я его. Пристает к людям, чтобы они из города уезжали. Кому-то надо, чтобы мы все из города уехали. Нас, понимаешь, в городе и так едва половина осталась от прежнего, так им надо совсем место от нас очистить. Отодвинул я карточку и говорю ему:

— Нет, — говорю, — спасибо. Не интересуюсь. Мечтаю так и умереть на родине.

— А почему? — живо спрашивает он. — Простите за нескромность, но что вас здесь удерживает?

Так ему и скажи, что меня здесь держит.

— А как же, — говорю. — Сладкие воспоминания детства, первый поцелуй в городском саду, маменька, папенька. Как в первый раз пьян надрался в этом вот баре. Милый сердцу полицейский участок… — Тут я достаю из кармана свой засморканный носовой платок и прикладываю к глазам. — Нет, — говорю. — Ни за что.

Он посмеялся, лизнул своего бурбону и задумчиво так говорит:

— И все-таки не совсем я вас, местных, понимаю. Жизнь в городе тяжелая. Власть принадлежит военным организациям. Снабжение неважное. Под боком Зона, живете как на вулкане. В любой момент может либо эпидемия какая-нибудь. разразиться или что-нибудь похуже. Я понимаю ― старики. Им трудно сняться с насиженного места. Но такие люди, как вы… Сколько вам лет? Года двадцать два — двадцать три, наверное? Вы поймите, наше Бюро — организация благотворительная, никакой корысти мы не извлекаем. Просто хочется, чтобы люди ушли с этого дьявольского места и включились бы в настоящую жизнь. Мы обеспечиваем подъемные, трудоустройство на новом месте… молодым, таким, как вы, обеспечиваем возможность учиться…

― А что, — говорю я, — никто не хочет уезжать?

― Да нет, не то чтобы никто… Некоторые соглашаются, особенно люди с семьями… Но вот молодежь и старики… Ну что вам в этом городе? Это же дыра, провинция…

И тут я ему выдал.

— Господин Алоиз Макно, — говорю. ― Все правильно. Городишко наш — дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас, — говорю, — это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш мир накачаем, что все переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет все, что надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь заберемся. Вот такая у нас здесь дыра.

И тут я вижу, что Эрнест смотрит на меня с огромным удивлением, и стало мне неловко. Не люблю я чужие слова повторять, да же если эти слова мне нравятся. Тем более что у меня это как-то коряво выходит. Когда Кирилл говорит, заслушаться можно. Я вроде бы то же самое излагаю, но получается как-то не так. Может быть, потому, что Кирилл никогда Эрнесту под прилавок хабар не складывал. Ну ладно. Тут Эрнест спохватился и торопливо налил мне сразу пальцев на шесть: очухайся, мол, парень, что это с тобой сегодня? А востроносый господин Макно снова лизнул своего бурбону и задумчиво так говорит:

— Да, конечно… Вечные аккумуляторы, «синяя панацея»… Но вы в самом деле вериге, что будет так, как вы сказали?

— Это не ваша забота, во что я там на самом деле верю, ― говорю я. — Это я про город говорил. А про себя я так скажу: что я у вас там в Европе не видел? Скуки вашей не видел? День вкалываешь, вечер телевизор смотришь, ночь пришла — к постылой бабе под одеяло, детей делать. Стачки ваши, демонстрации, политика раздолбанная… В гробу я вашу Европу видел, — говорю, — занюханную.

— Ну почему же обязательно Европа?

— А, — говорю, — везде одно и то же, а в Антарктиде еще вдобавок холодно.

И ведь что удивительно: говорил я и всеми печенками верил в то, что говорю. И Зона наша, сука стервозная, убийца, во сто раз милее мне в этот момент была, чем все эти Европы и Африки. И ведь пьян еще не был, а просто представилось мне на мгновение, как я усталый с работы возвращаюсь в стаде таких же кретинов, как меня в ихнем метро давят со всех сторон, и все мне обрыдло, и ничего мне не хочется.