Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

И когда среди дня, побывав на ротном партийном собрании, где прямо под соснами старого леса принимали в партию троих бойцов-ополченцев, мы вышли на опушку, перед которой метрах в четырехстах впереди лежала запятая немцами деревня, нам уже говорили: «Товарищи командиры, нельзя так, в полный рост. Спуститесь в траншею».

Стоя в траншее, мы сквозь бинокль, совсем близко, видели деревенскую улицу, видели немецких солдат, пробирающихся от дома к дому, видели мотоциклы, скрытые за заборами автомашины. Это был чужой мир, страшный. Во что бы то ни стало его надо было сокрушить. Любой ценой, любой кровью. Иначе погибнет так много, что потерю эту не исчислишь ничем, нет никакой меры для ее исчисления. Погибнет тысячелетняя мечта человечества, которую советский народ воплощает в реальность.

Когда мы вот так раздумывали, вглядываясь в суету немцев на улице нашей советской деревин, к нам подошел высокий худощавый человек с утомленными, но очень живыми глазами.

— Здравствуйте, товарищи корреспонденты! — Он подал руку. — Что это вы так форсите? А вдруг снайпер?.. Вдруг из ротного миномета?.. Для корреспондентов здесь не место.

Мы взглянули на его четыре «шпалы» в петлицах и, еще не зная, кто перед нами, ответили:

— Судя по всему, и для вас здесь не самая лучшая позиция.

— Я комиссар дивизии, дорогие друзья, мое место всюду, где народ.

Мы уже много слышали о Павле Тихоновиче Тихонове, комиссаре 2-й ДНО, о его удивительной простоте, выдержке, отваге, об умении держаться с бойцами.

— В наше время командирам частей и соединений ходить в атаку — глупость: войска останутся без начальников, — заговорил он в ответ на наше высказывание. — А политработник… Ну не станет одного — любой коммунист его заменит. Командир должен быть на КП, возле пульта управления боем. А политработник — среди людей, там, где бой. Иначе что же ему и делать?

5

Нам сказали, что в Ополье, в полевом госпитале, лежит тяжелораненый немец. Его еще не отвезли в тыл, но вот-вот отвезут, и что если мы хотим с ним поговорить, то медлить не стоит.

Живой немец! Ну как упустить такой случай? Мы уселись в свой лимузинчик, Бойко нажал на стартер — и снова замелькали противотанковые рвы, разжеванные танками дороги, разбитая станция Веймарн…

Мы сочли, что нам повезло: немец еще был в Ополье. Он лежал в палатке. Но оказался совсем не немцем, а бельгийцем и говорил не по-немецки, а по-французски. Рана у него была тяжелая, в живот и в грудь, — осколками гранаты, брошенной прямо ему под ноги.

Одна из женщин-врачей госпиталя, еще совсем недавно работавшая в Ленинграде, в больнице, взялась переводить наши вопросы и ответы раненого. Прежде всего нам почему-то захотелось узнать, был ли у него автомат, когда он шел в бой. У нас уже прочно сложилось некоторое представление о наступающих немцах: или летят на мощных мотоциклах с колясками, или идут цепями в атаку, предварительно хватив шнапсу для храбрости, или таскаются по селам от двора к двору с воплями: «Матка, яйки!» — и всюду, во всех случаях у них автомат, выставленный дулом вперед. Немецкий солдат и автомат — это единый организм, машина для убийства.

Поэтому мы настойчиво на всех языках называем пленному слово «автомат». Оно на всех известных нам языках, по нашим представлениям, так и звучит: автомат. «Был ли у тебя автомат?»

Оказалось, что автомата у него не было, была винтовка, а автоматический пистолет-пулемет, о котором мы его так старательно расспрашиваем, по-немецки называется «хандмашпна» — «ручная машина». Ничего себе!

Звали пленного Шарлем Кринером. Родом он был из небольшой деревушки близ Брюсселя. Молодой бельгиец так хорошо рассказывал о своей родине, что нетрудно было увидеть мысленно и эту чистенькую деревушку под черепичными крышами, и старый столярный верстак в мастерской отца, на котором отец учил сына родовому мастерству, и ту девушку, которая по вечерам прибегала к мастерской, чтобы идти потом им вместе в окрестные поля или на танцы на деревенскую площадь.

Это был простой, бесхитростный парнище. Воевать он, конечно, ни с кем не хотел. Но в Бельгию пришли немцы и на бельгийских светловолосых парней надели чужие солдатские шинели и те кованые сапожищи, которыми гитлеровцы истоптали землю не одной европейской страны. Словом, бельгийский столяр нежданно-негаданно стал немецким солдатом.

Настал и такой час, когда их всех погрузили в вагоны. Прокричал паровоз, и поезд тронулся. В последний раз вдохнул Шарль Кринер воздух своей родины — влажный запах моря, смешанный с запахом каменного угля. Тонкое колечко на пальце с двумя буквами на внутренней стороне — все, что осталось теперь у него от прежней жизни. Колечко при прощании подарила невеста, та девушка, с которой так хорошо гулялось и так радостно думалось о будущем. Она отдала за него шестнадцать марок — почти все свои сбережения.

Парень ехал куда-то, и в голове его, заполненной думами о невесте, все отчетливее вычеканивалась мысль: нет, воевать за немцев он, пожалуй, не станет. На черта ему сдалась эта война за них? Немцы уже один раз топтали Бельгию — в первую мировую войну, до сих пор матери рассказывают ребятишкам страхи о тех днях. А вот и снова, уже без всяких рассказов, видно, что это за шайка — немецкая армия. Состоять в их шайке — просто позор.

Но он был чудаком, бельгийский парень. Немцы держались на железной организации, а не на рассуждениях о добре и зле. Посылая вперед бельгийцев, позади них они выставляли своих пулеметчиков. И так Шарль Кринер шел вперед вместе с другими солдатами 36-го моторизованного батальона в составе 41-го корпуса 4-й танковой группы; бывший столяр, ныне сапер, он строил мосты, блиндажи, огневые точки.

В плен к нам он попал в тех боях, когда немцы форсировали Лугу, захватывая плацдарм на ее правом берегу. Был получен приказ навести переправу для танков. Шарль не хотел лезть под огонь советских солдат. Он попросту хотел удрать да и отсидеться от огня в кустах. Но не тут-то было. Немец ефрейтор обозвал его скотиной, пообещал всадить ему пулю в лоб, если Кринер немедленно не пойдет на переправу.

— Я не хочу воевать! — криком на крик ответил наивный бельгийский парень. — Русские мне ничего не сделали!

Оп уже и не помнит, как это произошло, как вскинулась сама собою его винтовка, как хотел он выстрелить в рожу немцу, да не поспел сделать это вовремя: немец раньше его выдернул шнур из ручной гранаты. Удар взрыва и звук выстрела последовали одновременно. Ефрейтор и солдат — оба упали в нескольких шагах один от другого.

Спустя несколько часов бельгийца, то и дело впадавшего в беспамятство, перевязал кто-то из советских бойцов, один из тех, кто отбивал в тот день вражескую атаку. Врач полевого госпиталя, осмотрев рваную рану в живот, приказал немедленно нести парня в операционную.

— Скажите правду: мне капут? — то и дело спрашивал Кринер у врачей. — Сделайте, пожалуйста, чтобы я жил. Прошу вас.

Его оперировала Л. И. Кац-Ерманок — опытный хирург из больницы имени Коняшина. Ему вливали глюкозу, растворы солей, делали переливания крови. Врач П. С. Василенко сказала ему однажды:

— Скоро вы станете совсем русским, Шарль. Мы уже второй раз переливаем вам русскую кровь.

— Немцы зря на вас брехали, — ответил оп. — Русские — хорошие люди. Очень хорошие!

Вечером мы с Михалевым написали корреспонденцию под названием «Шарль Кринер проклинает». Мы назвали ее так потому, что к вечеру раненый заметался на постели, стал бредить, и мы, стоя возле, слышали вперемежку то: «Мама, моя милая, где же ты, где?», то: «Будь же проклят, Гитлер!»

У бельгийского парня были основания проклинать Адольфа Шикльгрубера. Как, впрочем, и у наших раненых, которые лежали на койках вокруг него, как у врачей, дни и ночи несших свою вахту, — у врачей ленинградских больниц и поликлиник, ставших вдруг военными врачами, как у всех у нас, оторванных от своих дел этим Адольфом, который решил повторить Наполеона, тоже намеревавшегося покорить мир.

6

Корреспонденцию о Шарле Кринере мы писали в оперативном блиндаже роты ВНОС. Часть ее сложного хозяйства располагалась в почтовом дворе времен минувших, а часть — вот здесь, в блиндаже, оборудованном в некотором отдалении от каменных строений двора и тщательно замаскированном.

Привел нас сюда интересный человек, боевой вносовец, политрук Вагурин. Он нам сказал, когда мы встретились:

— Вот люди читают в газетах строки Совинформбюро: «Такого-то числа вражеские самолеты трижды пытались прорваться к Ленинграду, по все попытки фашистов были отбиты…» А кто знает, что скрывается за этими короткими строчками? Вот бы рассказали вы о делах наших вносовцев, здорово бы было! Есть что рассказать.

И мы, переписав в трех экземплярах свою корреспонденцию о Шарле Кринере, остаемся в блиндаже вносовцев. Несколько фонарей «летучая мышь» освещают сколоченные из свежих досок длинные столы, раскрытые на них журналы донесений и множество аппаратов полевого телефона, которые стоят на столах, висят на подпирающих бревенчатую кровлю столбах. Возле каждого аппарата — дежурный. Странно, но в этом подземном сыроватом полумраке люди видят все, что происходит за облаками. В самых разных точках пространства между линией фронта и Ленинградом, часто под самым носом у немцев, вносовцами расставлены посты круглосуточного наблюдения. Это воздушные пограничники.