Гейша - Александр Житинский

– Я вижу, – сказал он.

Он поднялся из-за стола, вытер салфеткой рот и сделал мне знак следовать за ним. Мы вышли на улицу.

– Я могу вам помочь, но не уверен, что вы обрадуетесь, – ровным голосом произнес он. – Сам я избрал этот способ несколько лет назад. С тех пор я живу… (он сделал паузу) нормально.

– Я тоже хочу жить нормально! – воскликнул я.

– Придерживайте брови, – посоветовал он. – Они собираются улететь.

Я прикрыл лицо ладонями.

– Вы похожи на человека, который ремонтирует фасад, когда в доме бушует пожар, – заметил он.

– Я ремонтирую пожар, – невесело пошутил я.

– Можно и так. Тем самым вы даете огню пищу.

Мы прошли несколько кварталов, свернули в темный переулок и вошли в подъезд. Лестница была широкая, мраморная, освещенная тусклой лампочкой. Мы поднялись на второй этаж – мой новый знакомый впереди, а я сзади. Он отпер дверь, и мы оказались в прихожей, отделанной под дуб. На стене висело зеркало в бронзовой раме.

– Посмотрите на себя, – сказал он.

Я взглянул в зеркало и увидел то же ненавистное мне, жалкое, растекающееся лицо.

– Вы твердо хотите с ним расстаться?

– Как можно скорее! – со злостью сказал я.

Хозяин пригласил меня в комнату, где стояли мягкие кресла и диван, окружавшие журнальный столик. Стена была занята застекленными полками со встроенными в них телевизором, магнитофоном и закрытыми шкафчиками. На одном из них, железном, была никелированная ручка.

– Садитесь и рассказывайте, – предложил он.

– Что?

– Все с самого начала, ничего не утаивая.

Я начал говорить. Губы не слушались меня. Я поминутно щипал их, дергал, тер щеки пальцами, разглаживал лоб. Мое лицо не желало становиться каменным. Оно яростно сопротивлялось, пока я рассказывал до удивления простую историю, произошедшую со мной.

Историю о том, как я потерял лицо.

Хозяин слушал внимательно. Холодная маска была обращена ко мне. Лишь один раз, когда я рассказывал о том, как горел тополиный пух, по его каменному лицу пробежала судорога.

– Простите, – сказал он. – Это очень похоже.

И тут мне послышалось, что от книжных полок исходит глухой звук. Что-то тяжело и мерно ворочалось там, у стены.

– Больше мне нечего рассказывать, – сказал я.

– Верю, – сказал он.

Я почувствовал, что внутри у меня стало просторно, будто раздвинулась грудная клетка и сердце летало в ней от стенки к стенке, глухо выбивая: тук… тук… тук…

– Сейчас я вас освобожу, – сказал хозяин.

В его руке сверкнул ключик, которым он дотронулся до меня, до моей груди. Что-то щелкнуло, будто искра вонзилась в меня, и я потерял сознание. Медленно клонясь на диван, я успел заметить, что хозяин приближается к шкафчику с никелированной ручкой, а на его ладони горит красный шар величиной с яблоко. Вот он открывает бесшумную дверцу, подносит горящий шар к темной впадине, вот…

Когда я очнулся, передо мною стояла чашка черного кофе.

– Мы теперь братья, – сказал хозяин строго. – Вы это запомните.

– Что вы со мной сделали? – спросил я.

– Посмотрите на себя.

Я вышел в прихожую и подошел к зеркалу. Из него взглянул на меня человек с каменным лицом. Только глаза оставались живыми, и в них жила боль.

– Это я, – прошептал я себе.

– Это я, – беззвучно повторил он губами.

Я вернулся к хозяину, и мы выпили кофе в молчании. Ни один мускул не дрогнул на наших лицах. Я поблагодарил и с трудом заставил себя улыбнуться.

– Все-таки интересно, в чем тут фокус? Лекарство?

– Фокус в том, – медленно произнес он, всем телом наклоняясь ко мне, – фокус в том, что ваше сердце спрятано там, в сейфе… Рядом с моим. Вот в чем фокус.

С тех пор у меня каменное лицо. Я живу нормально. Никакие обстоятельства, памятные места наших встреч и даже презрительные взгляды моей бывшей возлюбленной не выводят меня из равновесия. Что поделать, если можно иметь либо сердце, либо лицо. Отсутствие сердца не так заметно для окружающих.

Бенджи

В сквере Адмиралтейства стоит памятник Пржевальскому. У подножия бюста, подогнув под себя ноги, устроился бронзовый верблюд. Это любимый верблюд великого путешественника. Он один из многочисленного каравана удостоился чести быть отлитым в бронзе.

С другой стороны, неразумно было бы ставить памятник всему каравану. Хорош он был бы в сквере Адмиралтейства, да и в любом другом месте!

Но дело не в этом.

Близкое знакомство мое с верблюдом началось, когда моя возлюбленная стала назначать мне свидания у памятника Пржевальскому. Обычно я приходил первым, сидел на скамейке, курил и рассматривал верблюда. Я хорошо его изучил, потому что приходил на свидания каждый день, утром, в обед и вечером. Возможно, я совсем не уходил оттуда, из скверика Адмиралтейства.

Я ждал ее, она приходила, садилась рядом и тоже начинала курить. У нас были всяческие сложности. У нас были бесподобные сложности, которые мы сами нагромождали, а потом устранялись с большим трудом.

Обычно она приносила одну-две сложности в своей красной сумочке. Я сразу туда заглядывал и разыскивал их среди тюбиков губной помады, пудрениц, сигаретных пачек, расчесок и предметов непонятного назначения.

Это ей не нравилось.

– Что за привычка заглядывать в чужие сумки? – говорила она, перекладывая сумку подальше от меня.

Я мягко напоминал, что мы уже перестали быть чужими, что мы теперь свои, даже больше того – близкие. Она недоверчиво качала головой, потом замолкала надолго и вдруг говорила:

– Знаешь чего? Знаешь чего?..

И так раз пятьдесят. Постепенно я проникался любопытством, хотя почти наверняка знал, что кончится очередной сложностью. И действительно, она вынимала из сумочки сложность в виде письма или фотографии, или адреса какого-нибудь, или номера телефон. Мы начинали ее рассматривать, она тут же разрасталась, принимала гигантские размеры, распугивала воробьев и прохожих и так далее. Мне стоило большого труда свернуть сложность компактно и запихать в бронзовую сумку, навьюченную на бронзового верблюда. Постепенно их там набилось много. Верблюд олимпийски терпел. Ни разу он не высказал своего неудовольствия.

Все это в молодежной периодике называют любовью. Однако, у нас имелись отягчающие обстоятельства. Она с детства была замужем, а я был женат тоже с детства. Это серьезно компрометировало нашу любовь в смысле молодежной периодики и переводило ее в разряд аморальных поступков.

Плюс к тому у нас имелась склонность к выпивке. Это уже совсем ни к черту не годилось, романтика трещала по всем швам, но нам в тот непродолжительный период было наплевать. Мы пили вино прямо на скамейке перед верблюдом, а пустые бутылки складывали туда же, в сумку, рядом со сложностями. Неизвестно, чего было больше – сложностей или бутылок.

Вдобавок ко всему, мы еще и работали вместе, в одном милом учреждении. Правда, в те месяцы – май, июнь и июль – мы не работали, а сидели в скверике. Изредка кто-нибудь из нас ходил за зарплатой, покупал вино и приносил на скамейку. Скамейка была обжита нами прочно, мы даже повесили на нее таблички: «Не ходить! Работают люди» и «Не стой под стрелой».

Милиция смотрела на наши дела сквозь пальцы.

Верблюд совершенно одомашнился и дружелюбно поглядывал на нас своим бронзовым выпуклым глазом. Мы назвали его Бенджи, потому что он был похож на англичанина своей чопорностью.

Пржевальский же смотрел поверх наших голов, желая показать, что не имеет к нашей любви никакого отношения. Боюсь, что она была ему не совсем приятна.

Перспектив у нас не было никаких, мы уже не мечтали перевести дело в романтическую плоскость, а только втайне надеялись выпутаться из этой истории без серьезных увечий.

Занятия наши были просты и увлекательны. Мы кормили голубей. Когда на площадку перед памятником садилась стая голубей, становилось темно. В стае был вожак, хромой облезлый голубь с бельмом на глазу, похожий на спившегося пирата. Он подскакивал к скамейке и приветствовал нас хриплым голосом:

– Ну что, дрррузья мои, потокуем?

Мне слышалось всегда одно и то же: «Потоскуем». Любимая обожала этого голубя и кормила его белыми батонами, нежно выщипывая мякоть. Голуби жрали столько хлеба, что нам не хватало зарплаты. Если бы не вино, мы бы могли сносно прокормить стаю, но не пить было нельзя, и голуби часто оставались полуголодными, злыми и настроенными слишком уж революционно. Порой они выстраивались в каре вокруг памятника Пржевальскому и громко скандировали:

– Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!

Наглядный пример неверного применения лозунга, потому что по существу не было только хлеба, а зрелищ было хоть отбавляй.

Самым главным зрелищем была любимая.

Как она сидела на скамейке! Как она курила! Как она моргала! Как она прерывисто дышала всею грудью, обсуждая сложность! Как она пила вино из горлышка с залихватским видом! Как она смеялась!