Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться - Екатерина Мельникова

– У моего одноклассника так говорил отец, а потом развелся, и не только с его мамой.

– Не знаю, почему некоторые так поступают. Я – не представляю своей жизни без тебя. – Расширив глаза и развернув ладони, папа своей мимикой словно показывает весь масштаб своей любви, а также непонимания, как люди уходят от своих детей.

Я так больше не могу. Отец говорит красиво и искренне, но я знаю, что за этими словами не последует игра на пианино, и поездка на море, и вылазка в пиццерию. Ничего. Ничего из того, что позволило бы нам не просто знать, что мы любим друг друга, но и пользоваться своей любовью. Вкладывать ее в свое общение, в свои прогулки и чаепития, чтобы жить. Ведь именно ради этого живут люди? Ради любви. Раньше мы были лучшими друзьями, а сейчас я думаю, что же проглотить легче – папу или его отвратительный суп?

Помыв посуду, ухожу в комнату, сваливаюсь на кровать, закрываю глаза и в пространстве подсознания ищу того папу, который был у меня раньше. Зачем он всему положил конец? Папа повсюду в моей душе, живет там, как и Принцесса Лали. Может, он еще раз все обдумает и вернется? Я беру с тумбочки наше фото в рамке, когда слышатся шаги. Ко мне заходит папа, но не тот, которого я хочу видеть, я прячу рамку, чтобы не смотреть на нас при нем, а он крякает что-то по поводу учителя. Спрашивает, знает ли он, как до него дозвониться, если что. Мне нужно разбить о папину голову какой-нибудь ларек.

Я хочу, чтобы ты пригласил меня в кино! Я хочу, чтобы ты научил меня кидать камешки по поверхности моря. Мне хочется сыграть в четыре руки на пианино. Я всего хочу вместе с тобой!

Когда папа уходит, во мне загорается лампочка. Я даже подпрыгиваю на кровати. Вспоминаю, как Дмитрий Валерьевич уверял нас, что мы теперь одна семья. Может, хоть член моей школьной семьи поможет нам с папой быть вместе без стен? Может, Дмитрий Валерьевич сможет напомнить моему отцу то, что я существую? Знаю. Мне надо столкнуть этих двоих для разговора! Зря я дал учителю неверные номера. Мне казалось, всем учителям нельзя доверять, но что-то в словах новенького внушило мне надежду на обратное.

По тишине я определяю, что папа уснул, потому что даже когда я прижимаюсь к стене с чашкой вместо уха, то ничего не слышу. Стараюсь идти на пальцах чисто по привычке, ведь когда мой папа пьяный, вокруг него вырастают стены такой толщины, что мне можно стучать молотком, он все равно не услышит. Мой папа спит. После нашего ужина он выпил еще. По бутылке могу определить, насколько больше. Я вытаскиваю из его руки бутылку, а остатки сливаю в раковину, прежде чем вернуться – поцеловать папу и накрыть его пледом. Пианино стоит в его комнате с закрытой крышкой, и молчит. Ничего. Ничего.

Ничего. Я спасу нашу музыку. Спасу папу. И спасу нас. Мы связаны вместе навсегда. Мы как дольки из одного мандарина. Никого нет дороже, чем папа. И я его обязательно вытащу из бездны, что бы она собой ни представляла – я пройду в самую ее глубь, вокруг меня будут хихикать черти, но я их не испугаюсь, потому что буду идти за папой. Он увидит свет белый и сможет жить счастливо, как Выжившее дерево, с любой раной. И тогда стены между нами исчезнут.

Наутро после нелепой возни отец, лавируя по дорогам как сумасшедший, подвозит меня на мотоцикле прямо до крыльца, наделав много шумихи не только ревом двигателя, но и своим общим видом, и все вокруг оглядываются на нас, изумленно вздыхая и забывая тему разговоров. Уезжает он не менее впечатляюще, прижавшись на повороте боком мотоцикла к земле и обдав каких-то людей облаком пыли – такова папина экстремальная возня, поскольку он опаздывал на работу.

А я не выспался. Вечером я сперва написал письмо маме, но это не заняло так много времени, как работа над картиной, которую я пишу о папе и его Мертвой Принцессе. Вы правильно поняли, я сдался. Пока я не знаю, как выглядит его Принцесса, и делаю наброски, вынимая образ лишь из папиных рассказов. Люблю слушать его воспоминания об Альбине. Папа рассказывает мне, как они познакомились, как он начинал ухаживать, как поначалу они друг друга стеснялись, а потом целовались на склоне – там же, где были мы с Лали, но не только там. Папа так нежно и восторженно говорит о том, каково было любить Альбину, что меня пронзает иглой ревности. Прошло десять лет, а папа произносит «мы с Альбиной сходили…», «наши руки нашли друг друга» и «мы не могли оторваться от поцелуев» так, словно они ходили, держались за руки и целовались вчера вечером, и вот он только что вернулся со свидания, а каждая клеточка его мозга заполнена тем, что у него было с девушкой. Его первая школьная любовь значит для папы целый мир. Он застрял в нем, не зная, что мир настоящий тоже освещен солнцем, но папу не вытащить и не переубедить. Иногда мне страшно, что тот мир больше, чем который в его сердце могу занять один я. Меня терзают неоднозначные чувства. Я хочу, чтоб папа был счастлив, а для этого ему нужна живая девушка, которую он полюбил бы еще сильнее Альбины; с другой стороны я хочу, чтоб папа был только мой. Мне будет тяжело делить его с женщиной. С Равшаной-то я точно не собираюсь его делить. От Щуки Под Майонезом пора сочинить избавляющее заклинание, но об этом позже. Папа ее не любит, и это приятно. Но чем приятен факт его не проходящей любви к мертвой девчонке?

Может, моя картина утешит его? Ведь по факту их любовь была счастливой. И Альбина погибла, любя папу. Между ними не случилось ничего тяжелого. Папа должен посмотреть на это со стороны. Когда-нибудь моя работа станет достаточно хороша для того, чтоб подарить ее отцу и, если повезет, к картине будет прилагаться целая серия рисунков о нашей жизни – чтоб папа увидел, какая интересная штука жизнь даже без Альбины.

Моя ручка отказывается писать. В смысле, она заполнена чернилами, но после бессонной ночи мне не удается решать примеры самостоятельно. Я разобранный велик на простыни в гараже. И пока меня не соберут, никуда я не поеду. Умный одноклассник стоит у доски, а я пытаюсь списать его решение. Ведь Макс Ноев (также известный как Ковчег) не ошибается никогда. Математику он просто обожает, для него это как игра, в которой ему нет равных. Он решает и чуть ли не подпевает от счастья. Решатель примеров, уровень: Бог. Именно так я рисую Макса, решающего примеры – с крыльями за спиной и нимбом вокруг головы, а написанные им цифры вылетают с доски и плавают в воздухе по классу.

Дмитрий Валерьевич заканчивает проверять домашнее задание у каждого, как и обещал, после чего слушает, как Максим комментирует способы решения уравнения. Учитель щурится над своими записями, изредка разбавляя комментарии Макса своими «угу» и поправляя на носу большие очки, потому что они съезжают к кончику носа. Лицо его сосредоточенно, между бровей пролегла глубокая морщинка, а я с первой парты чую, какими духами он сегодня обдал свою новую шикарную рубашечку. Бедная Кристина способна решать математику не больше моего, она сидит, втягивает в себя ошеломительный запах с такой силой, что остальным кислорода не хватает. Я вижу, как Ярик частенько поглядывает на нее из-за моего плеча, потому что вздыхает Кристина Веник, как умирающий от любви лебедь. Ноздри работают, как у коня. Бее. Наблюдать это ничем не круче, чем отравиться папиным бесцветным супом с дохлой курицей.

Макс Ноев тоже носит очки, как у Дмитрия Валерьевича, только меньше, а еще обладает мама не горюй, какими формами. Мы его неспроста на футболе всегда к воротам ставим. Макс закрывает их полностью, бедным воротам, наверное, даже обидно, что их постоянно игнорирует мяч. Но если моей команде это обстоятельство любо на Точке, то в классе, когда Макс загораживает доску, все начинают орать так, точно мы проигрываем мировой полуфинал. Сегодня самый эмоциональный здесь я, и все молчат – знают, что Кипяток перевернет этот чертов мир.

– Ковчег, отойди, я не вижу. – Кручусь так и сяк, чтобы увидеть цифры. – Макс, отвали, дай списать. – Ковчег меня не спасает. Может быть, он и слышит меня, но этот жалкий писк пролетает мимо его сосредоточенного на примере сознания. – Отойди! Да отойди! Ты, очкарик!!! – Дмитрий Валерьевич атаковывает меня суровым взглядом. – Я это не вам. – Отбиваюсь я поспешно, и все складочки на лице учителя мигом разглаживаются.

Никто еще так не ржал, как третий «Б». Учитель, возмущенно вылупившись, стаскивает дневник с моей парты. Битва только начинается.

– Эээ!

– Не бунтовать, ни то к директору пойдешь, и не дай бог без тортика.

– Не надо, только не в убойный отдел.

– Твой отец вчера читал мое первое замечание? – рычит Дмитрий Валерьевич, направив в меня письменную ручку, словно пистолет. Она своим острием мне уже кончик носа красным изрисовала.

– Нет, он уснул. А чо?