Элеанор Ригби - Дуглас Коупленд

Когда взошло солнце, а Джереми даже не шелохнулся, несмотря на суету сестер в коридоре, голоса пациентов и включившиеся в работу аппараты, я оставила сыну записку, в которой дала четкие указания позвонить, как только он проснется. И поехала домой. Несколько часов я не вспоминала о своих зубах, и теперь челюсти ныли. Впервые за многие годы квартира не показалась мне тоскливой — скорее в ней ощущалось какое-то напряжение.

Я не могла ни присесть, ни прилечь. Хотя ночь выдалась бессонная, энергия била из меня ключом. Я чувствовала себя как человек, в жизни которого появилось что-то новое, и поэтому занялась пустой, однообразной ерундой: раздвинула шторы, прошлась по квартире с мешком для макулатуры и собрала ненужные журналы, помыла полы и окна. Покончив с уборкой и оценив чистоту и порядок, я решила, что теперь сюда напрашиваются цветы. Так что завела машину, сгоняла в один магазинчик в западной части Ванкувера, где почти в середине лета можно купить крепкие белые пионы, и вернулась домой, наслаждаясь прохладой раннего летнего утра. Знать бы, что от недосыпания я становлюсь такой деятельной, давным-давно ограничила бы себя в ночном отдыхе. Самочувствие было превосходное и настроение отличное.

И тут, через восемь полос от меня, по ту сторону автострады я заметила нечто, что сначала показалось мне черной собакой, бредущей вдоль кромки дороги. Однако это было не животное: мой Джереми на четвереньках полз на запад. Бог ты мой!

Я рванулась вбок, одним махом пересекла три полосы и, резко саданув по тормозам, остановилась на обочине. Выскочила из авто — и прямиком на противоположную сторону; пересекла среднюю линию и оставшиеся четыре полосы встречного движения, выкрикивая имя сына. Он заметил меня, улыбнулся, помахал рукой и пополз дальше.

— Ты что, ненормальный? Ты что творишь-то?

Джереми не остановился, и мне пришлось идти рядом.

— Ползу к солнцу. В бухту Подковы, — ответил он.

— За каким фигом?

— Там свет. Меня после вчерашнего к свету тянет.

— До бухты пятнадцать миль. И почему ползком?

— Это поза смирения. Нелепо вести такие разговоры.

— Почему бы просто не пойти с опущенной головой? Это тоже смиренная поза. — Я пригляделась к нему: он разодрал в кровь ладони и колени. — Джереми, ты порежешься. — На асфальте поблескивало битое бутылочное стекло. — Ну хватит. Вставай, а то не хватало еще перед копами объясняться. — Меня сильно занимал вопрос: почему до сих пор никто не вызвался ему помочь или, на худой конец, не арестовал?

— Я вполне способен о себе позаботиться.

— Тогда докажи, что ты взрослый человек: встань. Джереми, ты под кайфом?

— Нет.

— А записку мою прочел?

— Ага. Хотел позвонить тебе, когда доберусь.

— До бухты Подковы?

— Мне казалось, что туда вполне реально доползти.

Я все шла рядом, мимо проносились машины — казалось, картина никого не беспокоит (мало ли вокруг ходит полных женщин и ползает молодых людей).

— Ты сколько уже прополз?

— Пока немного.

— Господи.

Вдруг парень взглянул на меня и сказал:

— Ладно, такое предложение: ты немножко со мной проползешь — и хватит на сегодня.

— «Немножко» это сколько?

— Отсюда — вон до того брошенного колеса. Рукой подать.

— Идет.

Вот таким образом я ползла по Трансканадской магистрали на пару с сыном. Я слышала, что, став родителями, люди забывают о себе и плюют на собственное достоинство. Можно сказать, теперь я лично проходила ускоренный курс.

Он спросил:

— Как вчера спалось?

— Глаз почти не сомкнула. Однако чувствую себя прекрасно.

— Рад слышать. Чем занималась?

— В квартире прибралась. — Мимо с гудением проехало несколько машин, а вот то, что полицейские до сих пор не объявились, вызывало серьезные опасения за судьбу нашей цивилизации. — Еще за букетом съездила. Цветы не покупала уже лет — м-м… да никогда в жизни.

— Прелесть. А какие?

— Пионы.

— Какого цвета?

— Белые.

— Нежные, да?

— Очень.

— Люблю пионы.

Прохлада цветов сильно контрастировала с уличной пылью, щебнем и раскаленным асфальтом.

— Ты правда никогда раньше не дарила себе цветы? — Несмотря на слежку, некоторые стороны моей жизни так и остались для него загадкой.

— Себе? Никогда.

— Почему?

— Да потому что это классический способ побороть одиночество — такому в книжках учат. «Вы заслуживаете, чтобы вам дарили цветы! Купите себе букет». Ты представь: если мужчина заходит в магазин и рассматривает книгу на тему одиночества, все присутствующие дамочки шеи себе сворачивают, глядя на него. А если женщина интересуется той же книжкой — магазин мигом пустеет.

— Значит, тебе одиноко.

— Ну естественно, мне одиноко. А кому в наше время не одиноко? — Мы почти добрались до цели. — Наверное, тебе этого еще не понять. А вот и колесо. Изумительно.

Я не успела подняться, как он подскочил с проворством русского гимнаста и протянул мне руки. Приятно все-таки, когда тебе помогают. Ладони у него горели, местами запеклась кровь и налипли комья слипшейся грязи. У меня порвалась штанина и сломался каблук. Я нагнулась и сняла туфлю.

Джереми сказал:

— Давай вторую. — Я протянула ему то, что он просил, и сын оторвал второй каблук. — Вот так. Теперь ровно.

— Спасибо. Только давай дорогу перейдем без приключений, и можешь заказывать любое солнце, какое пожелаешь. С ветерком домчимся.

Лишь в машине, в прохладе кондиционера, я заметила, как быстро мчится кровь по сонной артерии, как сильно стучит в висках.

— Тебе пора подкрепиться, — сказала я. — Дома что-нибудь приготовлю.

Он держал на коленях пионы и тоскливо смотрел на солнце. Впервые я серьезно задумалась, в себе ли Джереми. «Да ладно, Лиз, рассуждай здраво. Ты, одинокая женщина, позволила войти в свою жизнь незнакомому человеку». Еще я пыталась понять, насколько глубоко в нем сидит его религиозность. Язык у парня подвешен хорошо, однако на глашатая какой-нибудь секты он не тянет. Видимо, тут дело в воспитании. Этой темы мы еще не касались. Ну и, само собой, меня не могла не волновать история с наркотиками.

— Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?

— Нет.

— Я, видимо, не так выразилась. Тебе прописали, но ты бросил?

— Нет.

— Пудинг любишь?

— Что люблю?

— Шоколадный пудинг. У меня дома из еды только мягкое. — Я коснулась щеки. — Зубы мудрости.

Мы оставили машину и молча вошли в подъезд. Внутри было прохладно — совсем как в тот день, когда я вернулась от хирурга. В лифте я предложила Джереми самому нажать кнопку. Оказалось, что этаж он знает не хуже меня, помнит и номер квартиры.

Он прошел по комнатам, осмотрелся. В отличие от Донны сын не стал притворяться.

— Знаешь, твоя квартира стоит трех сиротских приютов. Одуреть можно от тоски.

— А мне все равно: я не большая ценительница красоты.

— Однако цветы тебе нравятся? — Он опустил букет в раковину.

Я обшарила нижний шкафчик в поисках хоть какого-то подобия вазы.

— Знаешь, что отличает одиноких людей? — продолжила я. — Им не дарят вазы. Если бы я была министром, то издала бы указ: бесплатно раздавать вазы одиноким.

— Вот это пойдет, — сказал он, обнаружив на холодильнике пустую жестянку из-под печенья. — Главное, чтобы не протекало, а края я подрежу. Давай руку. — Сын помог мне встать. — Пионы так приятно пахнут. Смесь лимона с любимыми духами пожилой дамы.

Джереми поднес цветок к моему лицу. Никогда раньше не замечала, как чудно пахнут пионы. Почему-то представились пушистые летние облака.

— Одно время я много с цветами возился — приемные родители припрягли вязать букеты перед церковью. Зато, если не слишком усердствуешь, можно и проповедь пропустить. Не всю, конечно, но добрую половину точно.

Он ловко подровнял ножницами стебли и прямо на глазах превратил пустую консервную банку и букет цветов в единственное стоящее украшение моего дома.

— Готово. Ты что-то про еду говорила?

Квартира будто ожила и залюбовалась собой. Пока мы с Джереми инспектировали шкафчики и холодильник в поисках пищи, я украдкой рассматривала его лицо. Он просек, и ему тут же все стало ясно.

— Ты не знаешь, кто мой отец, да?

— Без понятия.

Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы — нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась — пройдет, только бы сесть, — ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, — одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа — одна гигантская «Икея», тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.