Запоздалое признание - Болеслав Лесьмян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крылатый день
Прозияли две бездны: жизнь иная ждала там, —И мы падали в обе… Ибо день был крылатым.
В день сей не было смерти и смешавшихся с тенью,И плылось беспреградно по раздумий ручьенью…
Ты хранила молчанье – но сказалась без слова.Он явился нежданно… Зашумела дуброва.
Неказистый и чахлый… Уязвляемый терном.На колена мы пали – где нашелся затвор нам.
Где нашелся затвор нам – там, где паводком – росы.И давались мы диву, что является – босый.
И нищали покорно – мы и наши испуги.Он же – смотрит и смотрит… Зачуднело в округе…
И открылось внезапно! – И что в этом – потреба!И что можно – без счастья… И что можно – без неба…
Умаляться любовью, изнебыть без остатка.Это было – ответом, и пропала – загадка.
И молчали – оттуда – мы молчаньями всеми,Мир же снова стал миром… Плыло по небу время.
И держала ты время за былинку, за корни…Он же – смотрит и смотрит… И чело его – в терне.
Снежный болван
Там, на опушке, где укромьяПод стражу вороном взяты,Катали снеговые комья,Катали комья пустоты…
Снабдили шапочкой неловкой,Бока проранили клюкой,А после молвили с издевкой:«Коль вмоготу – живи такой!»
И жил убогонький, безлицый…Когда же – для меня врасплох —К нему с мольбой слетелись птицы,Я осознал, что это – бог…
И ветром обнятый с налета,Огнем очей пленив сосну,Блазнил неведеньем про все то,Что есть во мне и в чем тону.
Единосущ бельмастой вьюге,Он был владыкою, впершисьВ лощины, долы да яругиГлазами, видящими высь!
Когда ж у солнца взял сполохиИ путь в ничто заяснил мне,Открылось все, до самой крохи —И я уверовал вдвойне!
Пчелы
В закомаре подземной, где ложе из досок,А над ним пустота с каждым часом несметней,Как-то ночью всевечной, для смертного – летней,Зажужжал как бы смерти глухой предголосок.
Это попросту пчелы, обсевки заката,Откружились от жизни – к погибельным ульям!Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем,Что несносно во тьме их витучее злато.
И умерший свои распашные зеницыПрикрывает от блеска ощепком ладони.Тени кучатся вместе, совместно долдоня:«Это пчелы! Я вспомнил – нельзя ошибиться!»
И былое открылось кровавым расчесом…Благодарны за память о прожитом лихе —И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи,Что бесстрашно резвятся у смерти под носом.
И хотят улыбнуться, минувшего ради,Но навеки запрели в своих горевищах,Златолетные блески зазорны для нищих —И теряются в их безответной шараде…
Но подходит предел замогильным щедротам,И тонеют во тьме золотые извивы;Промерцали – и кроются за поворотом…Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…
Космуха
Если, в жажде набраться загробного духа,Разгалдится снегирь возле утлой могилы,Из нее выползает, напруживши силы,Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.
И на солнце сидит посреди разнотравий,Где ложатся лучей вензеля и плетенки,И когда он безбытьем протянется к яви,Его гибель малится до малой смертенки…
И не знает про явь, это явь – или одурь,И уже не зрачком, а провалом глазницыОн вперяется в тучи несметную продырь,Где ничто не таится, а горе – таится…
Он добрался туда, где не знаются с горем,Наблошнился в загробье веселых уловок —Ну, а если безмерность замает лазорьем,Своей дреме соткет – золотой изголовок!..
Обладатель души, неспособной к тревоге,Расквитался с житьем горевым и пустырным.Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:Ибо мы на пороге – давно на пороге!
Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словомК солнцепутью его и к его звезднотрудью —Страстотерпчески морщится ликом безбровымЗамогильный шаталец с острупленной грудью!
Где чащоба сплетает тенистые сети,Небо наземь легло у древесных подножий;Он же тьмится потьмою такою нехожей —Что уже не прошу… Не прошу об ответе…
Нездешник
Вперескочку несется тенистою чащей,И глаза его разные: синий и карий.Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,И не знает, какой из миров – настоящий.
Две души у него: та – в небесном полете,Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:Черновласая учится вечной дремоте,Златокудрая – саваны ткет буераку.
И какая милее? Дорога к беспутью…И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!И смеркается в парке, перхающем жутью,И глаза припорошены сметками ночи!
И цветы друг для друга – взаимной издевкой…И две смерти друг другу – взаимоподслада…Он же бьет свою тень золотою мутовкой,Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…
Серебрь
Настала ночь – и ей желаннаЗамена мрака росной взвесью.Клонится дуб к ногам Тимьяна,А тот – владыка поднебесью.
Огни на травах мрут впокатку,Их гибель гукает по пущам.Ночь задавнилась под оградку,А та иззвезжена грядущим.
Где бездорожье? Где дорога?Где вздох, что и по смерти дышит?Не стало воздуха и Бога?Нет ничего – а месяц пышет?
На месяце в копилку тишейМой брат Серебрь несет крупицы.Он сном своим себя превыше,Коли дадут насеребриться!
Он – завзятой Существовалец!Поэт! – Знаток ночам и винам.По снам угодливый сновалец,С напевом вечно-егозиным.
Ему – серебряные мыши,Кто в рифму ловчую попрядал, —И брызжет серебристых тишейНа лунный дол, а может – прадол…
И молвит, пагубу заслыша:«Не смейся и шута не празднуй!» —И брызжет просиневых тишейНа лунный зной, а может – празной…
«Я научился от бездышийТому, что Бог – слеза и заметь!»И брызжет золотистых тишейНа медь луны, а может – прамедь…
Полно там топей, косогоров,Полно уднестрий и развислий;Подобны сцене без актеров,Пространства горестно обвисли.
И говорит он в их ничтожье:«Не светом сумраки живимы —Зазнать несчастья все должны мы,Так для чего ж я? Для чего ж я?..
Пока врастает в стебель ночиМоя слеза и контур духа —Пускай мне звездами на очиПылит безбытья завирюха!»
И эту ложь ничтожье яснит —В нем злоба есть, зато и лжи нет —И новая звезда погаснет —И новый Бог со света сгинет.
Кукла
Мои бусы к замирью скользят, будто змейки;Складки платьев моих, как могила, глубоки.Я люблю этот лак духовитый и клейкий,Что румянит мне смертью бесцветные щеки.
Я люблю, если мир задневел светозарно,Я ложусь на ковра расписные узоры,Где невянущий ирис, бесплотная сарна, —И пылится мне вечность из плюшевой шторы.
Я девчонке мила тем, что нет меня въяве;И когда из безбытья к ней на руки сяду,Что-то мне говорит – и, почти не лукавя,Ожидает от куклы услышать тираду.
Ворожит мне с ладони, что в месяце маеК занигдетошним странам сумею шагнуть я —И, бродягу юнца по пути обнимая,Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье.
На земле и на небе – мне надо беспутий,Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале,Удалось перебиться уже без печали —Без надежды – без смерти – без собственной сути.
Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату.Я читала ту книжку: хозяйка-разумкаОбучала читать так, как учат разврату,Я полна новостей, как почтовая сумка.
Сочиню я роман со своей героиней —С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, —И укрыла там кукла в трущобе молчащейСвою тминную душу и облик без линий.
И зовет беспрестанно то Папу, то Маму:«Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе.Над кормушкой пустот свои сны узколобя,Усмехает уста, как разверстую яму.
И прикатится к бездне моя Прадорожка,И покончит с собой, как велели туманы…Занапастится кукла, смешливая крошка,Ничего не останется – только тимьяны.
Так на что же писать? Сказки вышли из моды,Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться…Посерела душа, и серы огороды…Ну а мне еще есть – кукляная больница!
В прободенную рану мне вляпнут замазки,Налощат мне губу тошнотворным ухмылом —И поставят в окне, чтобы милым-немилымЯ прохожим стеклянные строила глазки.
Упадет мне цена, позабудут о куклах —И, когда уже мрак преградит мне дорогу,Две ладошки моих, по-черпачному впуклых,Протяну к не за куклу распятому Богу!
Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сироВ это как-бы-житье выходить на просценок, —И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок:За единую слезку загробного мира!
Актеон
