Курорт - Антон Секисов

и Оля как будто перенеслись на другую планету или оказались на неизведанной океанической глубине среди гигантских застывших водорослей. Или вовсе в каком-то пространстве условных обозначений. И бамбуки в нем были навязчивой, но неопределенной метафорой.

Шли медленно, как в скафандрах, обоняя экзотические душистые ароматы. А потом поднялись на холм, с которого открывался вид на море, на многовековые деревья и валуны, на растения со всего света, странные и прекрасные, поражающие воображение. Ничего красивее Митя в жизни не видел: казалось, они совершают что-то запретное. Простым смертным нельзя видеть такие вещи, дышать этим воздухом, бродить тут, как у себя дома.

– Смотри, там растут мандарины! – Оля показала на дерево в глубоком овраге. На ветках виднелись маленькие сморщенные плоды. Какой-то парень, взявшийся из ниоткуда, спустился в овраг и, ловко подпрыгивая, срывал их один за другим.

– Настоящий рыцарь, – прокомментировала Оля.

– Это незаконно. Рвать мандарины нельзя.

– Наверное, – Оля отвернулась и демонстративно уставилась в сторону моря.

Что ж, выбора не было. Митя подумал, что если полезет туда, то наверняка сломает лодыжку. Он просто останется там навсегда и умрет. Вспомнилось, как он пытался спуститься в совсем не глубокий овраг на границе и как ему стало страшно и пришлось обделывать свои дела на обочине. Это же надо так глупо погибнуть! Кряхтя, Митя медленно стал ползти вниз, хватаясь за хлипкие кустики. Но с первым же шагом подошва предательски соскользнула, Митя подался вперед и упал. Оля издала писк, а Митя покатился вниз колобком, но, к счастью, не успев разогнаться, увяз в кустах. Его что-то кольнуло в ногу, и Митя подумал, что это змея. Он начал вертеться, беспомощно молотя по траве руками. Парень отложил мандарины и помог Мите встать.

Тот был в грязи и дышал тяжело и хрипло. Парень старался не улыбаться. Дождавшись, пока Митя оправится, он протянул ему горсть мандаринов и, поддерживая за локоть, помог забраться наверх. За все время он не проронил ни слова: возможно, парень был глухонемым. Его лицо и лицо спутницы, для которой он рвал мандарины, ничего не выражали, но все же было понятно, что, отойдя на какое-то расстояние, они будут смеяться, обсуждая падение в грязь толстого нелепого Мити, вообразившего себя кем-то вроде Тарзана.

* * *

Митя и Оля присели на лавочку с видом на пальмы и море. Вокруг нарезал круги дед в «Ниве» без бампера. То ли сторож, то ли какой-то подсобный рабочий. Идеальное место работы, идеальный рабочий день: смотришь, катаешься. Грязь на одежде Мити сохла достаточно быстро. Подождав немного, он стал соскребать с куртки куски. Митя слегка волновался, полагая, что в таком виде его не пустят в маршрутку и уж тем более в такси и придется добираться обратно не пойми как, своим ходом. Оля ела крошечные мандарины по одной дольке.

– Кислые, – говорила она, продолжая есть. – Слишком кислые. Но ничего.

Они помолчали немного, прислушиваясь к тарахтению старого двигателя «Нивы». В этом беспокойном звуке было что-то от речи нервного человека, и казалось, что двигатель вот-вот перейдет на грузинский язык.

– Ну и жизнь, конечно, – со вздохом сказала Оля.

Митя не понял, к чему относилась реплика: к этому виду, Митиному падению, его бытовым условиям, к глобальной ситуации или каким-то фундаментальным основам реальности. Но уточнять не стал. Он продолжал отскребать грязь.

– Как там в Москве? – спросил он.

– Вообще-то неплохо. В нашем «ВкусВилле» теперь есть аквариум с живыми устрицами. Сто девяносто рублей штука. И еще по дороге к метро открыли кафе с верандой. Действует акция: третье просекко в подарок. Целыми днями только об этом и думаю: просекко и устрицы. В прошлый понедельник даже решила: на хрен работу! Как говорится, пусть весь мир подождет. Бери от жизни все, правильно ведь? Мало ли что нам готовит завтрашний день. В любой момент же все может закончиться.

– И что же, пошла пить просекко вместо работы?

– Нет, они были закрыты. А у тебя получается жить одним днем? Случается что-нибудь интересное, яркое?

– Нет.

– Жаль.

– А у тебя?

– Издеваешься? Пашу как лошадь, как и всегда.

Они еще помолчали. Сделав очередной круг на «Ниве», дед заглох на подъеме.

– Ну и когда это все закончится? – спросила Оля, посмотрев Мите в глаза.

– Что? Спецоперация?

– Твой детский сад. Или кризис среднего возраста. Как лучше назвать?

Митя взглянул на Олю выпученными глазами. Он не понимал, но в то же время слегка понимал. Она с расстановкой сказала:

– Люди. Живут. Нормально.

Она доела очередной мандарин, принялась за следующий. Уже штук пять съела. Митя молчал, но Оля заговорила с внезапной горячностью, как будто перебивая его:

– Да кому ты там нужен в окопе, сорокалетний мужик со слабым кишечником. Ты ведь даже не знаешь, с какой стороны брать ружье.

В первые недели с начала спецоперации Митя просто слонялся по комнате и как-то странно постанывал. Не всегда находил силы даже на чистку зубов. Это сломило его, разрушило до основания, и, как он сейчас думал, эмиграция была только вопросом времени. Объявление о мобилизации стало формальным поводом, разумеется: ведь он не боялся призыва, то есть прямой физической угрозы лично себе он (вроде) не чувствовал. Митя искренне верил (он даже подумал так о себе – «я искренне верю»), что речь шла об экзистенциальных причинах. У него отняли его страну, историю, вообще почву. А Оля всегда была флегматичной. Но в те ужасные первые недели в ее спокойствии, может и напускном, Митя почувствовал что-то не очень здоровое. «Может, она аутистка?» – подумывал он. А сейчас, на скамейке, мелькнула осторожная мысль: может, Оля права? Есть наша частная жизнь, и есть абстракции, ради которых ее не стоит коверкать? От этой мысли Митя почувствовал слабость. Нет, конечно же. Какая подлая мысль.

Митя продолжал отскребать грязь. Сперва отчищал ее куском древесной коры, но выходило не очень, и он стал отскабливать ее пальцами, загоняя грязь глубоко под ногти.

– Ведь точно так же было с коронавирусом, – продолжала Оля чуть тише (мимо прошла группа грузинских старушек). – Вспомни этот так называемый локдаун. Когда на улице дождь и вообще плохая погода, мы сидим дома, играем в игру «Карантин»: типа на улице постапокалипсис и повсюду «зараженные». А когда солнечно и тепло, карантин отменяется: забываем про маски и едем гулять. И вот сейчас точно так же: ты играешь в белого эмигранта. Шинель, усы накладные: «Ах, Россия». Тебе же почти сорок лет!

– Ты какая-то просто непрошибаемая, – процедил Митя, почувствовав, как в нем поднимается злоба. Он сделал несколько вдохов и выдохов, а потом сообщил: – Наша жизнь уже кончена. Какие, блин, устрицы. Ты это, наверное, до последнего не поймешь. Как в том меме: «Смотри, это что, ядерный гриб?» – «Не знаю, я не интересуюсь политикой».

– В каком еще меме? О чем ты вообще?

Митя хотел бы ей объяснить. Но на языке вертелись чьи-то чужие формулировки. В воображении возникали картины смерти и разрушения, растиражированные мировыми СМИ. Кошмар, с которым невозможно смириться. Все родные, привычные вещи отравлены этим ядом. Они ему больше не принадлежат, и он не принадлежит им, все украдено, опорочено. Это неотменимо, неотвратимо. Родины больше нет. Он знал, что эти слова были правильными, но всей правды не отражали. И если бы Митя их произнес, они прозвучали бы немного фальшиво. За ними скрывалось и что-то еще, что-то личное, сущностно важное для Мити, но ускользавшее от определений.

Оля распутала волосы, опять собрала их в хвост. Ироническая улыбка как будто бы приросла к ее лицу. Мимо пролетела неизвестная крупная птица и издала недовольный крик.

– Ты тут, наверное, документалками про ближневосточные деспотии обсмотрелся. Но я-то тебя знаю. Знаю, что ты просто упертый и просто трус. Боишься признать ошибку и показаться смешным. С таким пафосом уезжал, столько бабок потратил на самолет в сраный Владикавказ, смешно вспомнить. Знаешь, что тебе реально мешает вернуться домой? Ты боишься взглянуть в лицо российскому пограничнику. Боишься неудобных вопросов. Боишься, что тебя засмеет Игорь и, может, кто-то еще. Просто боишься показаться смешным и поэтому решил сломать жизнь и себе, и мне. Таковы мужчины. Ведь я права, Черный