Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

Но тут неожиданно пришло второе письмо, вызволившее юношу из трудного положения.

Летом 1505 года в Тюрингии свирепствовала чума. Два младших брата Мартина вскоре друг за другом заболели и умерли. Из Эрфурта в Мансфельд поступила весть, будто и Мартин стал добычей чумы. Когда выяснилось, что это не так, друзья и родственники стали убеждать Ганса, что он должен принести за это «священную жертву» и позволить своему сыну стать монахом.

Суеверие Ганса одержало верх над гневом, и он скрепя сердце, «нехотя и в печали» дал свое согласие.

В XV–XVI веках уход в монастырь зачастую был одним из способов выбиться в люди. Крестьянские, бюргерские, а иногда и дворянские дети становились священниками и монахами, чтобы избежать худшей участи, а со временем, может быть, занять и начальственное положение в церкви (ведь в верхах римской иерархии было немало людей, выдвинувшихся из монашеских орденов). Чешский предреформатор Ян Гус, сын состоятельного крестьянина, признавался в своих воспоминаниях: «Я хотел поскорей стать священником, чтобы обеспечить себе средства к жизни, хорошо одеваться и стать уважаемым лицом».

Мартина Лютера привели в монастырь иные мотивы. Он принял постриг из-за разочарования в деловой карьере, которую по воле своих отцов проделывали сотни и тысячи немецких бюргерских сыновей. «Отчаяние делает монахом», — говорил впоследствии реформатор, имея в виду свой собственный жизненный опыт.

Отчаяние Мартина имело весьма своеобразный характер: оно не было навеяно какими-либо трагическими событиями — оно коренилось в унынии и неуверенности, которым в начале XVI века были подвержены очень многие предприимчивые горожане и в атмосфере которых Мартин жил уже с юных лет.

Сойдем ненадолго с канвы жизнеописания и попытаемся рассмотреть, чем были порождены эти настроения.

В последней трети XV века в Германии начался общий подъем хозяйственного производства, обусловленный развитием рынка. Он продолжался и в пору лютеровской юности. По всей Европе славились немецкие ярмарки, коммерческие конторы и банки. Состоятельные горожане вступали в компании и товарищества, владеющие шахтами, плавильнями и железоделательными мастерскими. Бюргерство в основном еще состояло из цеховых ремесленников и связанных с цеховым производством купцов. Однако все более активной становилась другая его часть — раннекапиталистические предприниматели.

Прогрессивные перемены, происходившие в немецком хозяйстве, были особенно заметны на фоне начавшегося упадка раннекапиталистического производства в средиземноморских городах, где когда-то родились первые мануфактуры[21]. Путешественники, прибывавшие в Германию из Италии, Испании и Южной Франции, ставили немецких бюргеров в пример своим соотечественникам, хвалили их за рачительность, мастерство и утилитарную трезвость.

Вместе с тем именно в десятилетия, предшествовавшие Реформации, уже дают о себе знать и иные, отнюдь не прогрессивные экономические тенденции (полное развитие они получат лишь во второй половине XVI века). Товарно-денежные отношения, вторгшиеся в полупатриархальный хозяйственный быт, порождают не только торгово-промышленное предпринимательство, но еще и причудливые видоизменения традиционных способов эксплуатации. На свет появляются корыстолюбивые, торгашески-циничные феодалы, которые завидуют богатству состоятельных горожан. Ради приобретения денег, уже обнаруживших свою универсальную покупательную способность, они готовы на любые жестокости и лихоимства. «Господа наши, — скажет Лютер в 1525 году, — во всяком зернышке и соломинке видят гульдены», а потому делаются «беспощадными, как ландскнехты, и хитрыми, как ростовщики».

Стремление к денежной наживе толкает немецкого землевладельца не к изобретению новых (капиталистически рентабельных) форм хозяйствования, а к крайнему ужесточению традиционного гнета. Во многих районах Германии восстанавливается крепостное состояние. Луга, леса и водоемы изымаются из общинного пользования. Стремительно растут все виды повинностей и поборов.

Наряду с грубым насилием феодалы все чаще практикуют юридические и ростовщические хитрости. Захватив общинные земли, они дробят их, а затем продают в рассрочку ими же ограбленным крестьянам. При этом назначаются такие ежегодные платежи, что большинство держателей наделов попадает в вечную кабалу. Крестьянин, даже если он еще признается лично свободным, закрепощается через свое бездоходное хозяйство и вместе с потомством сидит в нем как в долговой яме.

Немецкая деревня была главной жертвой растущей феодальной алчности. Но от нее в немалой степени страдали и города. Князья, графы и епископы облагали их все новыми сеньоральными поборами, которые доводили до нищеты городские низы и наносили серьезный ущерб другим слоям, в том числе предпринимательским. Прибыль, полученная посредством едва народившейся раннекапиталистической эксплуатации, уплывала в виде пошлин и налогов, которые надо было отдать земельному феодалу; в виде денег, переплачиваемых спекулянтам за хлеб и сырье (среди этих спекулянтов опять-таки было немало представителей корыстолюбивого господствующего сословия); в виде взносов на содержание жертв торгашески-феодального разорения деревни — многочисленных бродяг и нищих, которые стекались в города, но еще не могли быть поглощены маломощным ремесленно-мануфактурным производством.

Отсюда делаются понятными разочарование, смятение и сложные формы деловой апатии, которые распространяются в среде немецкого бюргерства на рубеже XV–XVI веков. Немецкий состоятельный горожанин по-прежнему упорен и практичен, но вместе с тем как бы испытывает «комплекс неполноценности» в отношении своей экономической роли. Он полагает, что предпринимательство менее достойно, нежели военная или чиновничья служба, что земельная собственность и недвижимость «ценнее» денежного богатства; он сомневается, следует ли требовать от детей и внуков, чтобы они «приносили себя в жертву делу».

Порой эта социальная неуверенность заостряется до крайности и получает обобщенное мировоззренческое выражение. В домах состоятельных горожан все чаще слышны сентенции о немощи человека и безуспешности его благих начинаний, о вторжении в мир неодолимых «сатанинских» сил. Многие представители «подымающегося городского среднего класса» разделяют предчувствие близкого «конца света», столь характерное для массового сознания XV–XVI веков. Любимой песней немецких бюргеров становится средневековый плач «Посреди жизни осаждены смертью»; любимой гравюрой, которая украшает стены домов и мастерских, — дюреровское изображение четырех всадников — предвестников антихриста, одетых в костюмы хорошо известных народу феодальных хищников: императора и папы, епископа и рыцаря.

В христианской средневековой культуре пророчество о «конце времен» именовалось апокалипсисом (от греческого названия одной из книг Нового завета — «Откровение Иоанна»). Апокалипсические настроения составляли, если угодно, общую духовную атмосферу предреформационной эпохи. Один из лучших ее знатоков, голландский историк и философ И. Хайзинга, так писал об этом: «Каких бы сторон тогдашнего культурного наследия мы ни коснулись — будь то хроника или поэзия, проповеди или даже разного рода грамоты, — всюду остается одно и то же впечатление бесконечной печали. Может показаться, будто эта эпоха была несравнимо несчастна и ведала только раздоры, смертельную ненависть, зависть, грубость и нищету… Призыв memento mori[22] пронизывал все ее наличное существование».

Действительно, накануне Реформации тысячи людей чувствовали себя как бы в процессе соборования, спешного приуготовления к приближающейся кончине мира. Они задавались вопросами, которые будут казаться странными их отдаленным потомкам: как наилучшим образом устроиться для ожидания «судного дня»; как сорганизоваться, чтобы всем вместе «умереть для греха».

Апокалипсические настроения были обусловлены многими обстоятельствами: частыми эпидемиями, непрекращающейся феодальной междоусобицей, страхом перед нашествием турок. Однако в пору лютеровской юности они питались прежде всего обескураживающим и тягостным впечатлением, которое производило меркантильное разложение патриархальных порядков, сопровождавшееся ростом насилия, обманов и продажности.

В верхах немецкого общества царили коварство и цинизм; должности продавались; взятки в канцеляриях и судах стали обычным явлением. Впервые были введены в употребление крепкие напитки с низкой стоимостью производства, как бы специально предназначенные для спаивания народа, — к началу тридцатых годов пьянство в Германии приобрело характер национального бедствия.