Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - Елена Ивановна Майорова

вращалась, существовали обычные богемные забавы – сплетни, интриги, карты, попойки, адюльтеры, одалживание с отдачей и без отдачи. Только образовательный и умственный уровень в писательском кругу был достаточно высок. Вначале очень далекая от литературы, молодая женщина теперь еще более чутко вслушивалась в беседы завсегдатаев литературных гостиных в обеих столицах. Чаще всего это были легкие, остроумные и необязательные разговоры. Но и они развивали слушательницу, способствовали умению лаконично и емко формулировать мысли, выразительно описывать свои чувства и переживания. Собственное мнение по злободневным или специальным вопросам она не высказывала, да оно у нее еще и не сложилось.

Многие члены литературного кружка, не знавшие французского языка или мало знакомые с подробностями эпохи Великой французской революции, сходились в доме Панаева каждую субботу, и он прочитывал им то, что успевал перевести и оформить в течение недели. Все считали как бы обязанностью Панаева оказывать услуги, в том числе и как переводчика, и, кроме него, не обращались ни к кому другому. Чтение оканчивалось обыкновенно жаркими спорами… Авдотья была поглощена своими женскими проблемами, но все эти столь новые для нее знания откладывались в уме, переосмысливались и в свое время послужили основой ее собственного творчества. Молодая пытливая женщина постигала законы и обыкновения литературного цеха, в ускоренном темпе проходила «свои университеты».

Знакомство с Виссарионом Белинским (1811–1848) и его рыцарственное отношение к ней значительно подняли Авдотью в глазах окружающих.

Еще в 1834 году, прочитав начало «Литературных мечтаний» Белинского, Панаев, по собственному выражению, «охотно бы тотчас поскакал в Москву познакомиться с автором». С этого времени он не пропускал статей Белинского, а Белинский со своей стороны следил за произведениями Панаева, появлявшимися в печати. Вскоре между ними завязалось заочное общение. Московские знакомцы в свои приезды в Петербург много и подробно рассказывали о Белинском. Панаев стал как бы заочным членом московского кружка.

В конце 1839 года увеличивающаяся нужда заставила Белинского покинуть «Московский наблюдатель» и искать другую работу. Иван Панаев свел его со своим свояком Андреем Краевским, владельцем «Отечественных записок». Тот согласился пригласить Белинского, хотя раньше от сотрудничества с ним категорически отказывался, называя «крикуном-мальчишкой». Однако опытный издатель очень туманно сформулировал свои обязательства по отношению к критику, обещая ему работу, «какая у него случится». Белинский переехал из Москвы в С.-Петербург, чтобы взять на себя руководство критическим отделом журнала. Эта работа стала периодом расцвета его литературной критики. Он привлек к участию в журнале новых сотрудников, в основном, своих друзей и единомышленников – Василия Боткина, Михаила Бакунина, Тимофея Грановского, Николая Кетчера, Петра Кудрявцева.

Советское литературоведение сформировало какую-то ходульную фигуру Белинского, почти лишенную человеческих черт: складывалось впечатление, что он постоянно кого-то обличал, поучал и объяснял несмышленым, что и когда хотел сказать такой-то писатель и в чем он заблуждался. На самом деле это был очень трепетный и тонкий характер – недаром вокруг него объединилось так много талантливых и самых разных по нравам, темпераментам и убеждениям людей.

«Чужой в своем семействе», болезненный ребенок перерос многочисленные детские хвори и поступил на словесное отделение философского факультета Московского университета. Во время учебы формировались тесные дружеские кружки единомышленников, из которых впоследствии вышли влиятельные деятели русской литературы и общественной жизни. Здесь юноша нашел друзей – Герцена, Огарева, Станкевича, Кетчера, Корша. За написание драмы из народной жизни антикрепостнического содержания его исключили из университета, но знакомые предложили ему работу в журнале «Телескоп», где он в 1834 году опубликовал свою первую критическую статью «Литературные мечтания. Элегия в прозе». Автор делал исторический обзор русской литературы и рассуждал на тему ее будущего. Он первый заговорил о начале новой эпохи, эпохи реализма, в русской литературе. Журнал закрыли за публикацию «Философических писем» Петра Чаадаева, в которых автор восхищался европейской культурой и противопоставлял ее отечественному упадку. Единственный источник средств к существованию иссяк, все попытки найти заработок оказались тщетными. В начале 1838 года стараниями друзей и единомышленников Белинский занял должность редактора журнала «Московский наблюдатель». Именно на этой должности он получил возможность печатать свои публицистические статьи и окончательно убедился, что его призвание – литературная критика.

Впоследствии Тургенев с теплотой вспоминал о начале своей дружбы с Белинским. По-человечески привлекательный, он обладал незаурядным публицистическим талантом. Его критические статьи производили шум в Москве и Петербурге. В великосветском обществе ходили слухи, «что и наружность его самая ужасная; что это какой-то циник, бульдог, призренный Надеждиным с целью травить им своих врагов. Упорно, и как бы в укоризну, называли его «Беллынским». Но от Станкевича и Бакунина Тургенев слышал другое. И знакомство не разочаровало его.

Виссарион Григорьевич Белинский был «человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалой грудью и понурой головой». Он постоянно кашлял, и следы чахотки всякого, даже не медика, поражали в нем. «Лицо он имел небольшое, бледно-красноватое, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривленный, особенно когда раскрывался, маленькие частые зубы; густые белокурые волосы падали клоком на белый прекрасный, хоть и низкий лоб». Особенное впечатление производили его глаза; Тургенев говорил, что «не видал глаз, более прелестных, чем у Белинского. Голубые, с золотистыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, до сей поры полузакрытые ресницами, вдруг расширились и засверкали; он воодушевился, когда речь зашла о Бакунине, о Станкевиче. Говорил Белинский слабым хрипловатым голосом, с особенными ударениями и придыханиями, упорствуя, волнуясь и спеша…». «Его выговор, манеры, телодвижения… вся его повадка была чисто русская, московская». «Недаром, – подумалось Тургеневу, – в жилах его текла беспримесная кровь – принадлежность нашего великорусского духовенства, сколько веков недоступного влиянию иностранной породы».

П.В. Анненков отмечал: «Видно было, что под этой оболочкой живет гордая, неукротимая натура, способная ежеминутно прорваться наружу. Вообще неловкость Белинского, спутанные речи и замешательство при встрече с незнакомыми людьми, над чем он сам так много смеялся, имели, как вообще и вся его персона, много выразительного и внушающего: за ними постоянно светился его благородный, цельный, независимый характер. Намеки о горечи этих годов его молодости, в которые он переживал свои сердечные страдания и привязанности, но подробностей о тогдашней своей жизни он никогда не выдавал, как бы стыдясь своих ран и ощущений. Только однажды он заметил, что ему случалось, как нервному ребенку, проплакивать по целым ночам воображаемое горе, убежденный, что ни одно женское существо не может питать участия к его мало эффектной наружности и неловким приемам».

В.Г. Белинский. Художник К.А. Горбунов

Панаев с женой отправился в свое имение и по дороге заехал в Москву для встречи с Белинским. Авдотья стала с ним видеться каждый день, «он приходил к нам утром, пока