Пробуждение - Геннадий Шпаликов

Петр повернулся.

- Сержант, после, ладно? После, после... - кивком головы показал на выход.

Сержант понимающе кивнул и, вздохнув, с той же тяжестью поднялся со стула.

Петр продолжал работу.

- Чего он приходил? - заволновалась вдруг девушка. - Он не за Ленькой приходил? - казалось, что боль операции, страх, все отступило куда-то назад и стало несущественным для нее после появления милиционера. - Не за Ленькой?

- За каким Ленькой? - Петр сшивал вену.

- Ее Ленька, - усмехнулась недобро помощница. - Это она из-за него... Не бойсь, не заберут твоего Леньку, - в голосе ее было столько презрения к этому неведомому Леньке, что Петр невольно улыбнулся.

А больная лежала молча, только в глазах ее теперь уже не исчезало возникшее тревожное выражение.

- Все. - Петр снимал перчатки. - Пусть полежит. Полежи. А ты помоги ей одеться.

Петр вышел из фургона.

Солнечный жаркий день.

Множество людей вокруг.

Его окружили.

- Ну, как?

- Что она, доктор?

- Николаев, - протянул Петру руку загорелый человек в белой от пыли куртке. - Я начальник участка. Как там она?

- Нормально.

- Ничего себе "нормально"! Шум на всю стройку! И вечно с этими бабами истории!

- Сами хороши! - вмешался женский голос.

- Тоже мне, нашелся!

- Да тише вы, - сказал Николаев. - Тут этот герой ходит. Просит пустить. Пустить, что ли?

- Не пускать! - возражали женщины.

- Гнать его отсюда!

- Совести у человека нет! Приперся!

- Он-то при чем...

- Ладно - при чем! Знаем!

- Лучше пока не пускать никого, - сказал Петр. - Не нужно ее трогать.

Невдалеке от фургона, не приближаясь, стоял парень, совсем молоденький, ничего злодейского в его облике не было. Вид его был крайне убитый.

- Ленька? - спросил Петр.

- Он самый, - ответили ему.

Он вернулся в фургон. Девушка уже сидела одетая на койке.

Поверх платья наброшена кофта. Забинтованные руки она держала отвесно, прямо.

- Сейчас будут носилки, - сказал Петр.

- Нет... - девушка упрямо качнула головой. - Я сама...

Она поднялась, осторожно шагнула вперед и завалилась бы - Петр успел подхватить ее.

Небо качнулось у нее перед глазами, когда носилки поплыли сквозь плотный коридор молча стоявших людей, смотревших на нее сочувственно, с любопытством, с удивлением, как это всегда бывает.

Девушка пыталась прикрыть лицо, глаза локтем руки, но рука, перевязанная в локте, не сгибалась.

Она умоляюще взглянула на Петра, идущего рядом с носилками. Тот понял, осторожно закрыл ладонью ее глаза.

В стороне ото всех стоял Ленька, не подходил, плакал.

Прямо над девушкой был белый потолок санитарной машины. Нестерпимо белый.

Петр сидел рядом на откидном стуле.

"Скорая помощь", сигналя, летела уже по стройке, обгоняя колонну тяжелых грузовиков.

Петр видел строительство с воздуха, подлетая сюда, но только теперь, находясь в самом центре, в грохоте, мчась сквозь желтую пыль, он ощутил весь размах и одновременно - будничность происходящего, простоту.

Такие же молодые люди, не старше этой девушки, ее ныне знаменитого Леньки, каждый на своем месте, сообща собирали по частям это, казалось бы, необъятное, многоступенчатое сооружение, которое будет электростанцией, и черты ее были уже видны.

Они проступали сквозь незавершенность конструкций, бетонные пролеты, арки.

Но пока что - почерневшие от солнца и пыли лица, грохот, жара рабочий день...

Девушка лежала молчаливая, сосредоточенная на своем.

- Ну что? - спросил он привычно. - Сейчас доедем.

- Если б я знала... - девушка заговорила, обращаясь не к нему, ни к кому, - заранее все бы знала... Надо уж было до конца, а то глупость какая-то. Стыдно, смешно... Чего доказала? - Помолчав, она вдруг спросила с отчаянием, поразившим Петра: - Он бы плакал, если бы я умерла?

- Кто он? - не понял Петр.

- Ленька... - сказала девушка так, как будто Петр и вправду мог ответить, плакал бы Ленька или нет, но ответила она сама, уверенно: Плакал. Я знаю. Он слабохарактерный, ему всех жалко.

- Тебе лучше не разговаривать.

- Ему всех жалко, понимаю. Вот и Дуську пожалел, а вот меня - нет... Она как бы размышляла. - А может, я сама виновата. И Дуську теперь бабы заклюют... А при чем тут Дуська, если он все сам? Я сама... Им-то хоть бы что, а мне стыдно было даже на улицу выйти... а ведь еще и на работу ходить надо...

Петра не особенно интересовало все, что говорила эта девушка, он не слушал слова, не вникал в смысл их - важно было доставить ее в больницу в порядке.

- А его за меня в тюрьму не посадят? - спросила она.

- Все это чепуха, - сказал Петр. - Помалкивай.

- Глазам больно... - сказала она, пытаясь снова прикрыть их ладонью, но рука, перевязанная в локте, не сгибалась.

- Тоже, нашла способ. - Петр осторожно прикрыл ей глаза своей ладонью. - Теперь знаешь сколько будет заживать...

- Я так не хотела... - тихо сказала девушка.

Помолчав, она вдруг начала говорить, спокойно, как о другом человеке. И то, что глаза ее были закрыты ладонью Петра, помогало ей.

- ...Встала. Вышла в степь. Деваться-то некуда... Кругом люди. И так мне ясно сделалось, поняла, что от завтраго мне нечего ждать, и от послезавтраго, и ничего мне не нужно ни от кого... никого на свете как будто нет... все чего-то ходят... Я крови боюсь - из пальца брали - чуть не в обморок... веревку нашла. А где? После нашла за сараями гвоздь, большой. Вбиваю, а гвоздь сквозь стенку... Труха. Вбиваю кирпичом, кирпич разбился...

Петр держал ладонь на ее глазах, не зная, не понимая сам, почему он не прервет ее, не остановит.

- ...Кирпич разбился, - продолжала она. Засмеялась. - Ну, нашла дверь, цельную. Вбила кое-как... мамку вспомнила, сестру. Надо бы заплакать - не могу. Отца жалко, себя жалко, Леньку, Дуську, дуру, а не могу плакать... совсем уже собралась с духом, а тут коза идет... смешно. Как же это, при козе? А там уже слышно, на обед зовут... Веревку на гвоздь... И как бухнусь - пропади все пропадом... А гвоздь-то не выдержал... Сижу, веревка на шее... Обедать зовут... В бачок пустой стучат... То ли дальше вешаться, то ли обедать идти... жить неохота, а есть уже хочется... Плевать, решила, пообедаю, а там видно будет... Да еще коза эта...

Петр почувствовал, что ладонь его стала мокрой - девушка плакала.

- Уберите руку, - вдруг зло сказала она. - Снимите.

Он снял.

- Зачем вы заставляете меня все это говорить? Зачем? - с тем же ожесточением спросила она.

- Ты с ума сошла. К чему мне это! - возмутился Петр и в ту же секунду поймал себя на том, что он действительно слушал ее чрезвычайно внимательно, и вся эта бесхитростная история не просто взволновала его, а показалась ему чем-то более существенным и важным.

- К чему? - повторила девушка. - Значит, есть к чему! Слушали, слушали! Ничего я вам больше не скажу! Хоть тресните! - И отвернулась к стене.

Шли босиком по мелкой, неширокой речке.

Под ногами - камни.

Вода ледяная, и множество темных рыбьих спин.

Одни упорно двигались вверх по течению. Другие уже скользили вниз, вялые, с потертыми о камни дна боками, их уже несло, и они не сопротивлялись.

- ...Каждые три года заходят сюда - метать икру, - говорил Петру Коля, второй пилот. - Отметались - помирай.

Он ткнул ногой плывущую боком рыбину.

- Смотри, - он показал на двух замерших рыб, - стоят, пристраиваются.

Рыбы плотно стояли против течения.

- Сейчас начнут, - сказал Коля.

И действительно, между рыбами вдруг появилось что-то вроде темного облачка, и рыбы сразу же отвалили в сторону, их понесло вниз.

Петр наклонился над водой, рассматривая.

- И как эти икринки запоминают, из какой они речки? Тут, бывает, дом родной не найдешь, - говорил второй пилот.

Они еще походили недолго, задевая ногами рыб, умылись, обулись, а потом была долгая и приятная подготовка к ужину.

Здесь все были свои - экипаж не в первый раз прилетал к рыбакам.

Чистили рыбу к ухе, уже на берегу горел костер, тут же для гостей в большой миске отмывали, солили свежую икру.

Вечер наступил внезапно, поставили на стол фонарь - уху по мискам разливал пожилой рыбак, - миски в молчании передавались по столу - до первой рюмки и первой ложки острой, густой ухи никаких разговоров не было все с наслаждением ожидали того момента, когда старший за столом поднимает стакан за здоровье прилетевших и можно будет приняться за еду на чистом вечернем воздухе.

Усталость дня сходила, и как будто не было больше ничего, кроме этого вечера, ужина, неторопливых разговоров, прохладного ветра с реки, какой-то песни из темноты, девчонки в сарафане, крутившейся около отца, бородатого еще молодого парня, светлого круга от лампы на столе, обычного трепа второго пилота, вызывавшего улыбки, чай в больших кружках, последней расходной, сена и мгновенного сна...

В цирке было весело.

Укрощенные тигры, распластавшись, летали сквозь обруч в огне, гимнасты на двухметровых ходулях вертели сальто, девушки, изображая русалок и нимф, плескались в подсвеченном аквариуме, выполняя сложное соединение под водой, превращались в цветок из пяти вытянутых тел, и юная женщина на коне жонглировала в темноте факелами, и кто-то в белом взлетал под куполом, отбрасывая трапецию, тотчас подхваченный руками товарищей, раскачивался уже, и кто-то, в чалме, но облаченный во фрак, делал на глазах чудеса распиливал молоденькую ассистентку в деревянном ящике, разделяя его на две равные половины, после чего она волшебно появлялась откуда-то извне, раскланиваясь.