Фер-де-ланс (Острие копья) - Рекс Стаут

— Нет, я звонил Андерсону.

— Дозвонились?

Дервин разжал руки, поёрзал в кресле и растерянно взглянул на меня.

— Я говорил с Морли.

— А, с Диком Морли. Ну и что он сказал?

— Он сказал, что, если Вулф предлагает пари на десять тысяч долларов, другой стороне вряд ли стоит ставить против них даже тысячу.

Я был так расстроен неудачей, что даже не улыбнулся остроумию Дика.

— И после этого вы торчите здесь, вместо того чтобы схватить лопату и бежать на кладбище? Повторяю, от меня, а тем более от Вулфа, вы ничего не добьётесь. Решайтесь или верните чек.

Дервин печально вздохнул и откашлялся.

— Гудвин, — сказал он. — Я буду с вами откровенен. Я в полном отчаянии. Это не для огласки, Бен, но это так. Я не знаю, что делать. Разве вы не понимаете, что означает эксгумация и вскрытие тела Питера Оливера Барстоу?

— Ерунда. Можно выдвинуть десяток разных причин, почему это необходимо, — заверил я.

— Возможно, я просто не способен это сделать. Я знаю эту семью и не могу так поступить. Дозвониться Андерсону в Лейк-Плесид не удалось, я буду звонить ещё вечером, в шесть, во всяком случае, до семи. Если он выедет ночным экспрессом, завтра утром он будет здесь. Пусть сам решает.

— Значит, сегодня не получится, — сказал я.

— Да, сегодня это невозможно. Я не уполномочен решать такие вопросы.

— Ладно. — Я поднялся. — Позвоню Вулфу, спрошу, будет ли он ждать так долго. Если он согласен, я покидаю вашу глубинку. В таком случае позвольте забрать чек.

Дервин вынул из кармана чек и отдал его мне.

— Могу подвезти вас к участку, шеф, — предложил я Бену с улыбкой.

— Поезжай, парень, поезжай.

Глава 5

Вулф в тот вечер был воплощением такта и внимания. Я успел к ужину, но за столом он не позволил мне ни слова сказать о поездке в Уайт-Плейнс. Впрочем, о серьёзной беседе не могло быть и речи, ибо в это время Вулф обычно включает радиоприёмник. Он любит говорить, что нынешний век — это век домоседа. В прежние времена, удовлетворив страсть к познанию истории трудами Гиббона, Ренке, Тацита или Грина,[3] человек, чтобы узнать о своих современниках, отправлялся путешествовать. Ныне, когда надоедает читать мемуары римских императоров Гальбы или Вителлия, можно, едва привстав в кресле, повернуть ручку радиоприёмника.

Передача, которую Вулф старается не пропустить, называется «Весёлые парни». Почему она ему нравится, убейте, не понимаю. Он слушает её, сложив на животе руки с переплетёнными пальцами, закрыв глаза и как-то странно сжав губы, будто что-то держит во рту и собирается выплюнуть. В такие часы я стараюсь исчезнуть из дома — отправляюсь на короткую прогулку или что-нибудь в этом роде. Я предпочитаю другие программы, а эта кажется мне слишком вульгарной.

После обеда, когда мы перешли в кабинет Вулфа, я коротко рассказал ему о своей неудаче. Чертовски неприятно было извиняться, потому что в таких случаях он всегда убивает меня своим великодушием: он уверен, что я сделал всё возможное, но неблагоприятное стечение обстоятельств оказалось сильнее нас, и всё такое прочее. У меня создалось впечатление, что его мало заинтересовали как мой рассказ, так и мои извинения. Я попробовал для затравки заставить его придумать, как побудить окружного прокурора всё же пойти на пари, но Вулф остался равнодушен к моим идеям. Я предложил ещё раз попробовать Дервина, но он ответил, что, пожалуй, этого не следует делать.

— Лягушки не умеют летать, — глубокомысленно заметил он, внимательно разглядывая увядший стебель симбидиум александерри, который принёс ему садовник Хорстман. — Ему не хватает воображения, даже самой малости. Судя по твоим рассказам, он вообще лишён воображения. Флетчер М. Андерсон, тот, разумеется, не упустил бы такой случай. Он богат, тщеславен и далеко не дурак. Он бы сразу сообразил, что вскрытие можно произвести без лишнего шума и огласки, и, если оказалось бы, что я не прав, он получил бы свои десять тысяч, а если бы проиграл мне эту сумму, всё равно оказался бы в выигрыше. Как прокурор он получил бы громкое, можно сказать, сенсационное дело, а в моём лице — источник дальнейшей информации. И всё за свои десять тысяч долларов. Твоя поездка в Уайт-Плейнс — это обычная коммерческая сделка, ты мне, я тебе. Окажись Андерсон на месте, он так бы и отнёсся к этому. Возможно, сделка ещё состоится. Она заслуживает некоторых размышлений. Кажется, сейчас пойдёт дождь.

— Вы меняете тему, — не сдавался я, упорно не покидая своего стула, хотя чувствовал, что начинаю действовать ему на нервы. — А что касается дождя, то он собирается уже давно, когда я ехал назад, я тоже это заметил. Ждёте, чтобы он смыл все следы?

Склонившись с лупой над больным цветком, он продолжал сохранять спокойствие.

— В один прекрасный день, Арчи, когда моё терпение лопнет, тебе придётся жениться. Выбирай женщину с ограниченным умом, ибо только такая способна будет оценить твои потуги на сарказм. Когда я сказал о дожде, я заботился о твоём комфорте и здоровье. Сегодня мне в голову пришла мысль, что, пожалуй, следует съездить на Салливан-стрит. Впрочем, это можно сделать и завтра.

Надо было хорошо знать Вулфа, — а я хорошо его знал, — чтобы понять, как искренне он это сказал. Для него всякое перемещение за пределы особняка было делом крайне неприятным и нежелательным, а если ещё в дождь, то и вовсе безрассудным.

— Я, по-вашему, сахарный? Конечно, я поеду на Салливан-стрит. Это один из вопросов, который я собирался вам задать. Как вы думаете, почему Анна Фиоре упорно не отвечала на вопросы сыщика О'Грэйди? Не потому ли, что у того нет ни наших с вами манер, ни нужной обходительности?

— Вполне возможно, Арчи. Неплохой вывод. Тем более что и Солу Пензеру, которого я послал туда, удалось добиться от неё всего лишь согласия на встречу, в остальном она продолжала играть в молчанку. Так что твоё обаяние и вежливость здесь очень бы пригодились. Если она сможет, пригласи её к нам завтра к одиннадцати утра. Это не повредит. Крепость заслуживает того, чтобы осада велась по всем правилам военного искусства.

— Я привезу её сегодня.

— Не стоит, лучше завтра. Я предпочёл бы, чтобы сегодня ты был свободен и бездельничал, пока я буду мудрить над этим загубленным цветком. Он безнадёжен, это ясно. Как я уже говорил, твоё присутствие иногда мне просто необходимо. Оно напоминает мне о том, как хорошо, что вместо тебя тут нет кого-нибудь другого, например, жены, от которой так просто не отделаешься.

— Ещё бы, сэр, — осклабился я. — Валяйте, что дальше? Я весь внимание.

— Не сейчас, Арчи, не в такой дождь. Ненавижу дождливую погоду.

— Ладно, тогда я задам вам свои вопросы. Как вы догадались, что Карло Маттеи убит? Как узнали, что Барстоу отравлен и в его теле застряла игла? Теперь я понимаю, как можно было её туда загнать, после того, как это продемонстрировал нам парень из фирмы спортивных товаров. И всё же, как вас осенило?

Вулф опустил лупу и вздохнул. Я понимал, что уже начинаю раздражать его, но кроме простого любопытства, мною двигал также и профессиональный интерес. Он не догадывался, что, несмотря на мою веру в безошибочность всех его решений, я сам тоже мог бы действовать куда более целеустремленно, если бы знал, что происходит у него в голове. Если я не стану расспрашивать, он сам никогда не поделится ни самым великим, ни ничтожно малым из своих планов.

Вулф вздохнул ещё раз.

— Арчи, Арчи, разве я не говорил тебе, что ответил бы великий Веласкес, если бы ты вздумал приставать к нему с вопросом, почему рука его Эзопа не опущена свободно вдоль тела, а спрятана в складках одежды? Должен ли я снова напоминать, что можно пройтись по следам открытий учёного и он с готовностью объяснит тебе каждый свой шаг, но бесполезно просить об этом художника. Последний, как жаворонок в поднебесье или орёл в полёте, не оставляет следов. Сколько раз я твердил тебе, что я — художник!

— Не надо сейчас об этом, сэр. Просто скажите, как вы узнали, что Барстоу был отравлен.

Вулф снова взял лупу. Я сел, раскурил ещё одну сигарету и приготовился ждать. Наконец, когда терпение моё иссякло и я решил встать и, захватив какую-нибудь книгу или журнал, уйти в гостиную, он заговорил:

— Карло Маттеи мёртв. Избит, возможно, ограблен. Случай достаточно банальный, если бы не телефонный разговор и объявление в газете. Телефонный разговор представляет некоторый интерес, но главное в нём — угроза и ответ: «Я не из пугливых». Объявление кое-что уточняет. До него Маттеи был в одном качестве, после него, помимо прочего, стал ещё и мастером, способным соорудить нечто очень сложное и хитроумное, что должно «сработать». Слово «механизмы» делает объявление любопытным, дающим пищу для размышлений человеку с умом изобретательным и пытливым. А потому в силу такой же случайности, какой является, скажем, зарождение жизни на Земле, Маттеи становится человеком, который вырезает из газеты сообщение о смерти Барстоу, — и делает это утром в день своего исчезновения. Поэтому прочитай сообщение о смерти Барстоу ещё раз, чтобы найти в нём то, что имеет прямое отношение к Карло Маттеи. Простой рабочий, итальянец, эмигрант, — и известный профессор, богач, ректор университета. Какая, казалось бы, может быть между ними связь? Тем не менее она должна быть. Несочетаемость всех этих событий может сделать эту связь ещё более очевидной. Вот тебе газетное сообщение, ищи эту связь, если она есть, останавливайся и думай над каждым словом и переходи к следующему только тогда, когда будешь совершенно уверен, что за этим словом ничего не стоит. Но больших усилий не потребуется — связь очевидна и не может не броситься в глаза. В момент своей смерти или незадолго до неё Барстоу держал в руках и пользовался не одной, а целым набором вещей, которые, не будучи сложными механизмами, вполне могли бы подойти для зловещей цели. Создается вполне чёткая и ясная картина. Она требует не аргументов, а созерцания, как произведение искусства. А чтобы её увидеть, надо закрепить изображение. Вот я и спросил Анну Фиоре, видела ли она когда-нибудь в комнате Маттеи клюшку для гольфа. Результат был обнадёживающий.