Ах, Вильям! - Элизабет Страут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Повесив трубку, я поняла, что Вильям соврал. О чем именно, я не знала. Но было в его голосе что-то лживое, так мне показалось. Я решила больше не звонить ему по этому поводу.
Боже, как я скучала по Дэвиду! Я ужасно по нему скучала. Просто невероятно скучала я по нему. Он знал, как я люблю тюльпаны, и всегда — всегда — приносил тюльпаны домой, даже если был не сезон, он ходил в цветочную лавку и приносил мне тюльпаны.
* * *
В детстве, если кто-то из нас врал — я, или брат, или сестра — и даже если мы не врали, но родители нам не верили, нам мыли рот с мылом. Это далеко не худшее, что происходило с нами в том доме, так что я об этом расскажу. Провинившийся ложился на пол в тесной гостиной — допустим, это была моя сестра Вики, — а двум другим детям, в данном случае мне и моему брату, было велено держать ее за руки и за ноги. Мать шла на кухню и брала полотенце для посуды, затем она шла в ванную и намыливала полотенце, затем Вики высовывала язык, и мать пихала полотенце ей в рот и возюкала там, пока Вики не начинала давиться.
С возрастом я оценила всю невольную гениальность этого приема — сделать остальных детей соучастниками наказания; это разобщало нас, как разобщало нас все, что происходило в том доме.
Когда наступал мой черед ложиться на пол, я не сопротивлялась, как мой бедный брат — его в такие минуты охватывал ужас — или моя бедная сестра — ее в такие минуты охватывала ярость. Я лежала на полу с закрытыми глазами.
* * *
Пожалуйста, постарайтесь понять.
Я всегда считала, что если взять карту мира и воткнуть туда по булавочке за каждого человека на земле, то для меня булавочки не найдется.
Я чувствую себя невидимкой, вот что я имею в виду. На глубинном уровне. Объяснить это очень трудно. Я не могу это объяснить, разве что… Нет, я просто не нахожу слов! Меня будто не существует — пожалуй, можно сказать так. Меня будто нет на свете, вот. Возможно, все дело в том, что в доме, где я выросла, не было зеркал, только одно крохотное зеркальце высоко над раковиной в ванной. Я и сама не знаю, что хочу сказать, но на каком-то фундаментальном уровне я чувствую себя невидимкой.
Супруги, позволившие мне ехать с ними в Нью-Йорк на поезде, когда я застряла в вашингтонском аэропорту, увидели потом мою фотографию в газете и пришли на презентацию моей книги в Коннектикуте. Жена была само очарование, она была со мной очень приветлива, куда приветливее, чем тогда в аэропорту, а все потому — как мне кажется, — что в ее глазах я стала важной персоной. Тогда, в аэропорту, я была всего лишь напуганной женщиной, увязавшейся за ними. Никогда не забуду, как она вела себя со мной на презентации. Моя книга имела успех, и в библиотеке было полно народу. Видно, это ее впечатлило. Но вот чего она никак не могла знать: даже стоя перед полным залом, читая отрывок из своей книги и отвечая на вопросы, я по-прежнему — необъяснимо — ощущала себя невидимкой.
* * *
Каждый год Вильям и Эстель снимали домик в Монтоке, это в самой восточной точке Лонг-Айленда, и проводили там июль и август.
После смерти Кэтрин мы с Вильямом и девочками несколько лет подряд ездили в Монток на неделю в августе; мы останавливались в небольшом отеле и по узкой тропке среди высокой травы ходили на пляж. Мы расстилали на песке пляжные полотенца и устанавливали зонт. Мне нравился пляж, я обожала океан, я смотрела на него и думала, как же он похож на озеро Мичиган и в то же время совсем не похож. Это же океан! Хотя, если честно, те наши поездки вызывают у меня смешанные чувства.
Вильяму очень нравилось в Монтоке, но у меня осталось в памяти, что там он вроде как отдалялся от меня — и от девочек тоже. Раз, когда они были еще маленькие, нам пришлось очень долго ждать, пока Вильям расправится с огромной тарелкой моллюсков на пару. Он снимал черную кожицу с их длинных сифонов и макал их в чашку с серой водой; ел он молча, и девочки все извелись, стали забираться ко мне на колени и ходить по залу, мимо чужих столиков. «Подождите на улице», — сказал Вильям, и я увела их на улицу. И все равно мы прождали целую вечность. А как-то раз, когда мы ехали из Монтока домой, Вильям за всю дорогу не сказал мне ни слова.
После развода я ни разу не бывала в Монтоке.
* * *
Но.
Вильям и Эстель снимали там дом. Бриджет отправляли в лагерь в Западном Массачусетсе — судя по всему, ей там очень нравилось, — а Вильям несколько раз в неделю наведывался в город поработать в лаборатории. Эстель оставалась в Монтоке, и по выходным у них бывало много гостей. Я знаю это, потому что Крисси и Бекка не раз приезжали к ним на пару дней, иногда вместе, иногда поодиночке. Бекка рассказывала, что в их доме много панорамных окон, а Крисси рассказывала, что их гости ужасные зануды. «Из театра, наверное» — так она сказала. Но Крисси работает юристом в Союзе защиты гражданских свобод, а ее муж занят в финансах. Обе девочки рассказывали, как много Эстель готовит, и от этого на меня накатывала усталость; я никогда не любила готовить.
* * *
А вот вторая вещь, случившаяся с Вильямом.
Как-то в четверг, в начале июля, Вильям позвонил мне и сказал:
— Люси, можешь зайти?
— Куда? — спросила я.
— Ко мне домой.
— Я думала, ты в Монтоке, — сказала я. — Все нормально?
— Приходи скорей. Сможешь? Пожалуйста!
И вот я вышла на улицу — день был жаркий, из тех дней, когда ходить по Нью-Йорку пешком тяжело, такое тут пекло, — села в такси и поехала к Вильяму на Риверсайд-драйв.
При виде меня швейцар сказал:
— Поднимайтесь, он вас ждет.
В лифте я очень волновалась; я волновалась всю дорогу от дома, но из-за слов швейцара стала волноваться еще сильнее. Выйдя из лифта, я прошла по коридору, остановилась перед дверью в квартиру Вильяма и постучала, и когда он крикнул: «Открыто!» — я заглянула внутрь.
Вильям сидел на полу перед диваном — рубашка мятая, джинсы в чем-то испачканы. Он был без обуви, в одних носках.
— Люси, — сказал он. — Люси, просто не верится.
Сначала я подумала, что их ограбили, в квартире как будто много чего не хватало.
Но вот что произошло.
Вильям отправился в Сан-Франциско на конференцию. Ему с самого начала показалось, что доклад у него вышел слабый и зал это знает, вопросов и комментариев почти не было. После, на фуршете, старые знакомые были с ним любезны, но лишь один упомянул его доклад, да и то, как показалось Вильяму, скорее из вежливости. В самолете он размышлял о своей карьере и пришел к выводу, что карьера его, по сути, окончена.
Когда Вильям зашел в вестибюль своего дома — это было в субботу после обеда, — швейцар посмотрел на него чрезвычайно серьезно. «Здравствуйте, мистер Герхардт», — сказал швейцар и кивнул. Вильям это заметил. Но Вильям сказал лишь: «Добрый день». Он не знал всех швейцаров по именам, хотя прожил в этом доме почти пятнадцать лет; как зовут этого конкретного швейцара, Вильям не помнил. Открыв ключом дверь, он сразу заметил, что квартира выглядит иначе, в ней стало как-то просторнее, и сперва он (как и я) подумал, что их ограбили. На полу — он чуть не наступил на нее — лежала бумажка, записка от Эстель. Не двигаясь с места, Вильям протянул ее мне и добавил:
— Хочешь, оставь себе.
Я села на диван и прочитала записку. Там было сказано (я действительно оставила ее себе):
Дорогой, мне очень жаль, что приходится делать это именно так! Мне и правда жаль, дорогой.
В общем, я съехала… Сейчас я в Монтоке, но у меня уже есть квартира в Виллидже. С Бриджет можешь видеться в любое время. Об алиментах не беспокойся, я всем обеспечена. Мне
