Сущий рай - Ричард Олдингтон

— Вы отлично знаете, о чем я говорю!

— В том-то и дело, что нет. Это одно из самых двусмысленных слов. Меня поучают любить Господа Бога, любить ближнего как самого себя, любить родителей и родных и любить детей, если таковые у меня есть. И мне разрешается любить одну особу противоположного пола, или, если я порочен и в то же время мне везет, я могу любить нескольких на протяжении своей жизни. Что общего между всеми этими чувствами, если не считать отдаленной и абстрактной аналогии? Разве я должен испытывать сексуальное влечение к всемогущему или петь псалмы даме моего сердца?

— Вы говорите неприличные вещи, — с мягким упреком сказала Гвен, — и мне хотелось бы, чтобы вы относились ко всему не так цинично.

— Когда итальянец хочет сказать «я люблю тебя», он говорит: «Ti voglio tanto, tanto bene», что дословно значит: «Желаю тебе много, много добра», — необдуманно сказал Крис. — Я думаю, общепринятое представление о «любви» можно определить как состояние интенсивного, но невыявленного полового влечения, которое сочетается с искренним желанием добра объекту, даже в ущерб самому себе, но предпочтительно в ущерб кому-нибудь другому. Пока это так, это весьма популярное умосостояние, ибо это самая увлекательная и приятная из всех форм самоопьянения.

— Смейтесь, смейтесь, — пригрозила ему Гвен, — но когда-нибудь вы переменитесь. У вас есть сердце, Крис, я это знаю. Когда-нибудь оно отомстит за себя.

— Ну что ж, — шутливо сказал Крис, — уж если дойдет до этого, тогда, верно, и переменюсь.

— И вы в самом деле воображаете, что я верю, будто вы считаете любовь всего лишь низменной половой страстью?

— Я не считаю пол ни чем-то «возвышенным», ни чем-то «низменным». Пол есть пол, и это все. Человеческое воображение украсило его всяческими изящными и причудливыми побрякушками. Ну так что ж? Лишь бы не забывалась и не извращалась истина, лежащая в основе. Пусть у нас будет искусство любви, пожалуйста! Пусть люди наслаждаются своим полом как им угодно, но во имя здоровья и здравого смысла пусть они понимают, что делают!

— Это чистейшее язычество!

— Чем бы это ни было!

— Но ведь существует же платоническая любовь?

— Платон был гомосексуалистом. Но если состояние длительного возбуждения, известное под этим именем, действительно встречается в жизни, тогда оно настолько редкостно, что его можно назвать только «извращением».

— Я рассержусь на вас, если вы будете так искажать слова, — капризно сказала Гвен.

— И я объясню вам почему, — увлеченно продолжал Крис, следя больше за ходом своих мыслей, чем за Гвен. — Я опять делаю точно такую же ошибку, как с Жюли. Я взываю к вашему рассудку, вместо того чтобы пользоваться избитыми фразами. Я пытаюсь заставить вас мыслить реально, а вы обижаетесь, и вам кажется, что я поношу женщин. Вы хотите, чтобы я рассуждал о плотских реальностях так, точно это высокопарные абстракции. Это в вас говорит тщеславие, только и всего!

— Крис! — она вскочила и, прикладывая к глазам чистейший носовой платочек, зарыдала: — Вы не должны оскорблять ни меня, ни вашу сестру. И я ничуть… ничуть не тщеславна… это вы… сидит здесь такой циничный… и говорит грубости, когда я… хотела, чтоб мы были друзьями…

— Дорогая моя Гвен! — Крис в полном отчаянии вскочил с кресла и горячо схватил ее за руки. — Да чем же я вас так обидел? Простите бога ради. Я…

— Я знаю, вы не хотели обидеть меня, — сказала Гвен, трогательно всхлипывая, но глядя на него сквозь слезы сияющим взглядом. — Но я знаю, что любовь — это настоящее чувство! И женщины не только тщеславны и ветрены.

— Боже сохрани! Если бы они были только тщеславны и ветрены, какое это было бы счастье! Я хочу сказать… Извините меня… Я не говорю ни о ком лично. Вы должны это знать. — И, от всей души желая показать свои дружеские чувства и поскорее покончить с этой сценой, он добавил, не думая о словах и выражаясь чисто метафорически: — Ну а теперь поцелуемся и будем друзьями!

— О Крис, если бы мы могли быть друзьями!

И тут Гвен, принимая его слова буквально, обвила его шею руками и прижала свои губы к его губам в поцелуе, который был, безусловно, более крепким, более ласковым и более длительным, чем простой поцелуй примирения.

«Боже! — подумал Крис, вынужденный отвечать ей таким же приветствием. — Я настоящий осел. Довел двух женщин до слез, а теперь меня втянули в любовную игру с одной из них, чего я вовсе не хотел! А, что там…»

Один поцелуй превратился в два, в три, во множество. Опрометчиво он привлек к себе соблазнительное и совершенно несопротивляющееся женское тело, и так они стояли и целовались в тихой комнате, где красные угли все еще мерцали в камине.

Шесть

Никогда отчаяние не бывает таким мучительным, как в юности. Это не холодное отчаяние тех, кто рассудочностью довел себя до полного опустошения; в юности мы знаем горячее отчаяние подавленных импульсов жизни.

Подвергаемые организованному искоренению в бессмысленном обществе, умирающие импульсы внушают всему организму мысль о самоубийстве. Они кричат, что не стоит труда продолжать, что при цивилизации, не оставляющей места для подлинной жизни, самое достойное — это умереть.

Делать, знать, познавать на опыте; чувствовать себя страстно живым; отвечать на все призывы широкого мира, простирающегося вокруг человеческого «я»: по убеждению, а не по принуждению участвовать в каком-нибудь великом коллективном начинании; радостно и не испытывая стыда, соединяться с людьми противоположного пола и достигать высшего блаженства удовлетворенных желаний — таковы важнейшие потребности человека. Они подавляются во имя дивидендов. Да, во имя Вечных Десятипроцентных Консолей, проценты по которым должны выплачиваться еще долго после того, как солнце погаснет и превратится в обугленную головешку.

Мы строим скучную и шумную тюрьму и называем ее цивилизацией, тогда как уже теперь мы в силах сделать жизнь богаче и разумнее, как то и не спилось нашим предкам. Среди узников цивилизации самыми угнетенными и несчастными чувствуют себя те, кто стоит в стороне и ждет. Ужасна трагедия лишних и никчемных, этой огромной армии труда, которая портится и приходит в негодность в то время как армии убийства растут и растут, готовясь защищать бессмысленный мир и слепо разрушать надежду на мир лучший, на поколение более прекрасное, чем наше…

В столь приятном настроении и с такими мыслями юный Кристофер отправился завоевывать любимую девушку, весело шагая в унисон с флейтами и скрипками великого капельмейстера Любви; или, может быть, нам следует по правде признаться, что ему наскучило одиночество и захотелось переложить часть своих огорчений на плечи Анны?

Как бы там ни было, он позвонил ей из автомата на почте и добился приглашения к чаю.

Отец Анны занимался «натаскиванием к экзаменам». Иными словами, за уплачиваемый авансом гонорар он принимал под свой кров молодых людей, страдающих неизлечимой неспособностью к наукам, и честно натаскивал их, вбивая в их тупую башку известное количество бессистемных и ложно понятых сведений в количестве, достаточном для того, чтобы эти молодые люди прошли сложный китайский церемониал экзаменов и тем самым приобрели неизмеримую ценность для общества.

Многие из этих молодых людей, особенно вновь прибывшие, рассчитывали добиться той или иной степени близости с Анной, которая была недурна собой; но не многим, а может быть, никому это не удалось.

По его особой просьбе Анна приняла его в отдельной комнате. Это была так называемая студия, потому что в ней не было окон и была стеклянная крыша, а также потому, что Анна иногда занималась здесь лепкой.

Когда Крис вошел, Анна стояла коленопреклоненной на подушках перед камином, приготовляя чай. Она была высокой и полногрудой девушкой; у нее был яркий цвет лица, который так привлекателен в брюнетках. Легким движением поясницы и бедер она поднялась на ноги с той грацией, которая невольно появляется у женщин, когда на них кто-нибудь смотрит, и за которую они расплачиваются неуклюжестью, когда остаются одни. Дега это знал, а Крис — нет.

Ему очень хотелось поцеловать ее. Но он сейчас же подавил это желание. Почему он боится поцеловать Анну, когда всего лишь накануне вечером он без всякого труда — и даже, как несколько удивленно признался он себе, с большим удовольствием — целовался с Гвен? Очевидно, взяв на себя инициативу, Гвен застраховала его от обидного отпора и, перешагнув через незримую границу обычаев, молчаливо сняла с него всякую ответственность. Тогда как поцеловать Анну — это значило сделать шаг по направлению к отдаленному, но возможному браку, к ловушке, из которой, по словам древнего сатирика, «мужчине выхода нет».

Итак, он не поцеловал ее.