Холодные ключи - Михаэль Эбмайер

В честь гостя на столе возникла банка икры. Дальше — больше, робкого вида девушка подала солянку и пирожки с мясом, огурцы и помидоры с соседского участка. Блейеля попросили рассказать о работе, и он сам себя замучил до смерти, пока бубнил о различных областях логистики. Но фрау Карпова и Наталья дотошно расспрашивали его дальше, даже тогда, когда он принялся в деталях освещать проблемы со службами доставки и таможенными процедурами в некоторых странах.

— А много что производится в Китае? — спросила Соня, отгибая подол футболки и глядя на этикетку.

— Из наших собственных марок — нет, немного. Может, парочка.

— Она спросила, — ухмыльнулся Артём, — потому что это просто смешно, что вот такая майка сначала едет оттуда восемь тысяч километров до Штутгарта и потом семь тысяч обратно. Кстати, у нас в городе есть китайский рынок. Но там продаётся всякое барахло.

— Ну, вообще–то логистика всегда руководствуется математическим расчётом расходов и выгоды.

— Ну да, и выгода состоит в том, что за дорогу в пятнадцать тысяч километров платит наш клиент.

Это насмешливо фыркнула Соня; Артём переводил без продыху, в сногсшибательном темпе, и добавил от себя: «прошу извинить дерзкий тон моей сестрицы».

Но Блейель вовсе не считал, что было за что извиняться. Наоборот, ему нравилось, что с ним особо не чикаются. Так было легче расслабиться, почувствовать себя в своей тарелке, забыть, что он здесь не по своей воле. Теперь ему почти казалось, что он в обычной командировке, в привычной обстановке, когда уютненько переходили от деловой части встречи к неофициальной. Он улыбался насмешнице Соне, пока Галина Карпова пылко распространялась о том, как всё–таки замечательно, что мода Фенглера добралась и до Сибири, и как все присутствующие от этого счастливы. Потом она, должно быть, резко сменила тему — вдруг затрясла рукой над блюдом с пирожками и осеклась, несколько раз вопросительно повторив «Матвей…»?

— Как величать вашего батюшку? — шепнул Артём.

— Его звали Карл.

— Галина, дорогого гостя зовут Матвей Карлович.

— Матвей Карлович, — удовлетворённо повторила фрау Карпова, и Артём закончил, — вы непременно должны съесть несколько пирожков.

Аппетит покинул Блейеля, но он посчитал, что один–два пирожка осилить сможет. Неожиданно Людовик, на стуле которого висел автомат Калашникова в натуральную величину, раскричался. Блейелю показалось, что он, сдавленно хохоча, скандировал одну и ту же фразу. После седьмого или восьмого раза, поскольку увещевания ничего не принесли, мать вскочила, ударила ладонью об стол, так что звякнули тарелки, и, рявкнув, отослала его в постель. Люба, не проронившая всё это время ни слова, при первом же вопле Людовика моментально сжалась, прикрыла рот ладошкой и пискнула. Артём и его сестра явно сдерживали смех, Наталья с неподвижным лицом уставилась в пол. Герр Карпов встал и открыл буфет.

— План Путина — победа России, — тихо пояснил Артём, взяв себя в руки. — Фраза, которую мы немножко чересчур часто слышим в последнее время.

— А-а. — Блейель был рад, что более пространного комментария не требуется, и сунул в рот последний кусочек пирожка. Жуя и глотая, он собрался с силами и сосредоточился, — фкусна. Атлична.

Наталья и Люба зааплодировали, Галина Карпова заулыбалась: «Спасиииба!» — и схватила гостя за руки, а Артём похвалил:

— Великолепное произношение. И невероятное дипломатическое чутьё. Моё почтение, Матвей Карлович!

Герр Карпов принёс бутылку водки и, не останавливаясь, налил семь стопок. Блейель не успел отказаться и покорился судьбе. Чокнувшись, Наталья извиняющимся тоном что–то произнесла и, обратившись к Блейелю, отважно сказала по–немецки:

— Мне пора домой? К детям? Дочка–малышка? Больна?

Снова она одарила гостя сияющей белоснежной улыбкой.

— Один вопрос? У вас есть? В Германии? Семья?

Блейель опустил взгляд, и не только для того, чтобы не смотреть на декольте.

— Нет. У меня нет детей. Я, к сожалению… я развёлся.

— Ах! Как плохо? Как плохо от женщины!

— Да нет же. Женщина права. То есть, всё это грустно, да. Очень, очень грустно. Но женщина не плохая. — От досады на своё заикание он осушил стопку одним глотком.

— Бедный Матвей Блейель, — подытожила Наталья и ушла, к ней присоединилась и Люба.

— Но остальные ведь останутся, — раскинув руки, произнесла фрау Карпова, — я на одну минуточку, посмотрю, как там малыш.

В стакане Блейеля снова, посверкивая, переливалась влага. Он откинулся назад, вздрогнул, прикоснувшись затылком к стене под расшитым цветами абажуром, и подумал: вот и неофициальная часть. Он сидел за этим столом, смотрел в эти новые, но уже знакомые лица, вслушивался во всё ещё непривычные созвучия, о смысле которых Артём, нависая сбоку, беспрестанно его информировал, и его не мучили ни сны, ни тяжёлые мысли. В голове шумело, но сейчас это не мешало. Усталость держалась в стороне, как надёжный знакомый, который зайдёт за ним позже.

Снова пошла речь о бане. Именно в такой дождливый день баня — благодеяние, в этом туземцы были единодушны. И ах, лето снова прошло. Такова сибирская реальность; и как только жить в таком неприветливом месте? За сетованиями последовал смех, вот и повод чокнуться. Но Блейель забеспокоился. В этом окружении он чувствовал себя довольно–таки уютно, но перспектива пойти в парилку с людьми, с которыми он познакомился только что, его напугала. Он и в сауну никогда не ходил. Он поглядел на Артёма, но тот, теребя бородёнку, уставился в тёмное окно. Герр Карпов поднялся, чтобы растопить печь и заодно принести из машины свежие берёзовые веники, которые он нарочно купил утром.

На следующий день, к своему огромному облегчению, Блейель не мог сказать, почему банная церемония так и не состоялась. Вероятно, под воздействием водки все просто остались сидеть за столом, чокаясь дальше, и печь топилась напрасно. Артём и Соня поднялись по лестнице, их положили в комнатке по соседству с Людовиком. Блейелю досталась комната для гостей. Уже четыре дня продержался, подумал он, засыпая, и тут же застыдился.

Он проснулся с тяжёлым черепом и полным пузырём — настолько полным, что боялся не добежать. Он едва сообразил, где находится, и торопливо натянул брюки, ведь пижамы у него с собой не было. Когда он на ощупь двинулся через затемнённую гостиную в туалет, за его спиной раздался топот. Он замер. В следующую секунду вспыхнул свет и кто–то завопил пронзительным голосом. Ребёнок с автоматом Калашникова спрыгнул с лестницы и снова что–то крикнул, Блейель только бессильно пожал плечами. Надежда, что Артём, разбуженный шумом, появится, не сбылась. Людовик всё кричал–надрывался, всё громче и требовательнее. У Блейеля затрещала голова, да и не только голова, он сжал ноги и скрючился. Чувствуя себя на краю катастрофы, он вскричал: «Газпром!»

Дитя спустило курок. Блейель зажал уши, но раздался только негромкий вой. На его брюках растеклось пятно. Людовик, торжествующе хохоча, побежал по лестнице наверх. Его оружие оказалось водяным пистолетом.

Вернувшись в свою комнату, Блейель сидел у открытого окна, сушил штаны и боролся с головной болью. Мигая и прищуриваясь, он выглянул наружу — мягкое, солнечное утро. На округлом крае садовницы Лизхен неподвижно сидела ворона. Над БМВ плясали мелкие птахи, может быть, снегири. Восемь часов, в Штутгарте сейчас кромешный мрак. Блейель не понимал, почему ему не спится. Но снова лечь — об этом не могло быть и речи, в голове, опасно подбираясь к желудку, принимались долбить молоты. Он подождёт у окна, пока не встанут остальные. А пока будет сидеть, смотреть на сверкающую росу, отцветающие клумбы и салат на соседском участке, и пытаться совершенно опустошить голову. Иначе боль не пройдёт. Пустая голова — что ещё оставалось выпавшему из мира Матиасу Блейелю. Хорошо ещё, что после водки не остаётся привкуса во рту. Позже, как он помнил, была запланирована поездка к скале с доисторическими рисунками, где справлялся летний праздник.

Томская Писаница. Огороженный участок прозрачного соснового бора на берегу реки, в четверти часа пути от деревни Подъяково. Из чёрной воды поднимались гладкие скалы, на которых оставили следы сначала сибирские аборигены, а позже — русские подростки.

— Как жаль, — вздохнул несколько восстановленный Блейель, но Артём, ухмыльнувшись, возразил, что, возможно, если посмотреть беспристрастно, то разница между старыми и новыми рисунками не так уж и велика. И указал на человечков, процарапанных линиями, с непропорционально огромными торчащими пенисами, нарисованных именно аборигенами.

— Не знаю, кто были эти свободные художники, шорцы или нет, но сегодня именно шорцы справляют свой праздник. Если честно, обычно мы не очень разбираемся в наших народностях. Сейчас сам всё увидишь.