Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мне кажется, — записывал Чернышевский 17 сентября 1848 г., — что я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов… Я начинаю думать, что республика есть настоящее, единственное достойное человека взрослого правление, потому что, конечно, это последняя форма государства. Это мнение взято у французов, но к этому присоединяется мое прежнее, старинное, коренное мнение, что нет ничего (пагубнее для низшего класса и вообще для низших классов, как господство одного класса над другим, ненависть по принципу к аристократии всякого рода… Теперь мое коренное убеждение, которое подтверждено еще более, может быть, словами Луи Блана и социалистов: вы хотите равенства, но будет ли равенство между человеком слабым и сильным; между тем, у кого есть состояние, и у кого нет; между тем, у кого развит ум и не развит? Нет, и если вы допустили борьбу (между ними, конечно, слабый, неимущий и невежда станут рабами. Итак, я думаю, что единственная и возможно лучшая форма правления есть диктатура или лучше наследственная неограниченная монархия, но которая понимала бы свое назначение, что она должна стоять выше всех классов и собственно создана для покровительства утесняемых, а утесняемые — это шивший класс, земледельцы и работники, и поэтому монархия должна искренно стоять за них, поставить себя главою их и защитницею их интересов».
Как бы в параллель к этим отголоскам крестьянских мечтаний о «мужицком царе», защитнике его труда и свободы от феодалов, идет через неделю апология Христа, тоже приноровленная к потребностям «униженных и оскорбленных».
«Я, в сущности, решительно христианин, — записывает Чернышевский 25 сентября 1848 г., — если под этим должно понимать верование в божественное достоинство Иисуса Христа, то есть как это веруют православные в то; что он был бог и пострадал и воскрес и творил чудеса; вообще, во все это я верю. Но с этим соединяется, что понятие христианства должно со временем усовершенствоваться и поэтому я нисколько не отвергаю неологов и рационалистов… Мне кажется, что главная мысль христианства есть любовь» и дальше следует наивнейшее рассуждение о том, что «догмат любви не мог быть провозглашен Иисусом Христом в такой ясности, в такой силе… если бы он был просто естественный человек, потому что и теперь еще, через 1850 лет нам трудно еще понять его».
Две последние записи о роли монархии и р сущности христианства показывают, что теоретическая мысль Чернышевского переживала еще переходный период; он пытается к новым, возникшим перед ним задачам (освобождение человечества от классового господства) приспособить старые, имеющиеся налицо, привычные средства (монархию и господствующее религиозное учение). При этом, неизбежно, содержание последних так изменяется и фактически извращается, что они теряют всякую связь с реальностью. Монархия и христианство Чернышевского — ложные теоретические конструкции, а не реальные исторические понятия. Долго удерживаться на этих позициях реалистическая мысль Чернышевского не могла. Он был вполне подготовлен к восприятию учения, которое топором логики подсекало в корне застрявшие в его уме представления. Оно явилось в виде учения Гегеля.
В октябре 1848 г. Чернышевский записывает: «Мне кажется, что я решительно принадлежу Гегелю… меня обнимает некоторый благоговейнейший трепет, когда я подумаю, какое великое дело это решение присоединиться к нему, то есть великое дело для моего я, а я предчувствую, что увлекусь Гегелем».
И тут же: «Жаль, очень жаль мне было бы расстаться c Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем».
Предчувствие не обмануло Чернышевского. Гегель потряс и увлек его и прежде всего, конечно, своей идеей развития через рост противоречий. Оставаясь все еще в пределах религиозных представлений, он готов уже, однако, объявить Гегеля наследником Христа… «Если мы должны ждать новой религии, — записывает он 10 октября 1848 г. — которая ввергнет меч среди отца и сына, среди мужа и жены, как христианство… если христианство должно пасть, не явится уже такая религия, которая объявила бы себя святым откровением, а по системе Гегеля вечно развивающеюся идеею». И дальше: «…Я буду доказывать общую мысль, что все развивается, происходит через развитие (то есть Гегель защищает свою систему)… Таково стремление идей века, и поэтому моя Идея превозможет, будет для вас (а может быть и навсегда) истина».
За эту революционную сторону учения Гегеля, за созданную им «алгебру революции» и ухватилось сознание Чернышевского. И, что всего поразительнее, он сумел при первом же ознакомлении с системой великого идеалиста отделить в ней ее революционную тенденцию от ее консервативного применения. А ведь прошло не более десяти лет с того времени, как Белинский и Бакунин нашли в гегелевской системе исчерпывающее оправдание для «примирения с действительностью», для того чтобы все «нужные места нашей истории превратить в необходимые».
28 января 1849 г. Чернышевский записал: «…В подробностях везде, мне кажется, он раб настоящего положения вещей, настоящего устройства общества, так что даже не решается отвергать смертные казни и прочее:…выводы его робки… (он) плохо объясняет нам, что и как должно быть вместо того, что теперь есть…главное то, что его характер, то есть самого Гегеля удаление от бурных преобразований, от мечтательных дум об утопиях, die zarte Scheming des Bestehenden» (заботливая охрана существующего)»[7].
Самого автора дневника «существующее» привлекает все меньше.
14 ноября 1848 г. После прочтения известия о расстреле Вин-ДИшгрецем Роберта Блюма: «Это ужасно, это возмутительно, мое сердце негодует, и дай бог тем, которые подали этот ужасный пример беззакония поплатиться за это таким образом, который показал бы всему миру нищету и безумство злодейства, да падет на их голову кровь его и прольется их кровь за его кровь! И да падет дело их,
