Заговор - Даниил Гранин

Великий Гегель (1831 г.): «И он не понял меня».

Король Генрих VIII (1589 г.): «Монахи, монахи, монахи».

Известно, что Гёте воскликнул: «Света!»

А Генрих Гейне (1856 г.) не удержался от усмешки: «Бог простит меня, это его ремесло».

Бетховен: «Комедия окончена!»

Однажды мы с моим другом Володей обсуждали это странное собрание прощений, и он спросил меня: «А ты что бы сказал?»

Я пожал плечами: «Я не великий человек, я не обязан что-то изрекать».

На самом деле это была отговорка. Великий тут ни при чем, у каждого осталась жизнь и свой счет к ней. Шли годы, вопрос Володи время от времени вспоминался мне. Ответ интересен был прежде всего мне самому. Они были разные, но все вдруг сошлось в одно: «Спасибо». За все, что было, за все, что испытал, видел, успел.

С 6-го класса или, пожалуй, с 7-го я вдруг почувствовал, как хорош мой класс в новой школе, сколько в нем разных ребят, и все мне интересны. Даже этот парень угрюмый, помню только его прозвище Ван дер Люббе. Прошло столько лет, а я помню весь класс, всех тридцать шесть человек. Всех вспоминаю с любовью. Егорова-Горскуа, две блондинки-подружки неразлучных, Женя Лякшина, которую я прозвал Междуляшкина и за это меня таскали к директору, Муся Букашкина. Боже мой, сладостно даже вспоминать их имена и фамилии, без всяких фотографий медленно проступает в памяти их детский облик.

Что такое класс, ведь его специально не подбирают? Это стихийно собранное сообщество. И складывается оно по каким-то своим таинственным законам, каким — никто не знает, может кто-то изучает, какие-то психологи, но, к счастью, результатом этих исследований не пользуются, а как испокон веку школьный класс появляется, так это и получается. Между тем это весьма важная часть школьной жизни, может, важнейшая. Считается: первое — хорошие учителя, второе — семья. Они формируют, учат школьника, и почти никто не учитывает такую составляющую, как класс. Наш класс я любил и мчался утром с удовольствием в школу. Моя дочь не любила свой класс и шла в школу без особой охоты. А бывают ведь такие классы, из-за которых вообще не хочется учиться.

В классе есть свои лидеры, свои гении, свои обалдуи. У нас в классе был один отпетый хулиган — Юзя Ш. Его всегда наказывали, он дерзил учителям, хамил. Сидел на задней парте и оттуда отпускал свои ядовитые, порой нецензурные прибаутки. Его выставляли из класса, вызывали родителей, предупреждали, он избивал непокорных, руководил драками с соседней школой, имел кастет свинцовый, принес и продал кому-то из нас финку — в общем, допрыгался до того, что его исключили из школы. И что вы думаете? Класс, который страдал от него, злился, может быть, даже стыдился его, класс наш сразу как-то поблек и многое потерял в яркости своей внутренней жизни. А еще вот тот парень, Ван дер Люббе, тупой, скучный, неинтересный, а когда он заболел надолго, нам его стало не хватать и даже ходили к нему в больницу. Нет, класс — это поистине таинственное произведение неведомого художника, витраж, свет которого надолго определяет душевный наш климат.

Ко мне, как «душеведу» (все же писатель!), обратилась одна девушка. За сердечным советом. Рассказывает про Него. О том, как в Его присутствии она дуреет, говорит глупости, глупо смеется. Никак не может быть сама собой. Глаза закатывает. «Он не знает, какая я на самом деле».

Я любовался, как она сбивчиво, задыхаясь от волнения, жалуется на себя, вся пылает от стыда за свой трепет, голос пересох, руки еле удерживает. Хороша стала, вся прелесть молодой любви проступила.

— Ты же не притворяешься. Ты так переживаешь Его, это же от любви, а хочешь быть не самой собой, дуреешь, и прекрасно. Самый счастливый период у тебя. От любви не умнеют.

Американцы первыми начали борьбу с курением. Государство начало. Во всех штатах. Они же стали бороться с пьянством. Стремление к уважительному отношению к женщине сперва приобрело чрезвычайные, крайние меры, даже карикатурные, но в сухом остатке это все же стало давать результаты. Экология все больше становится из политики традицией. Здоровье нации заботит все слои власти.

Но самым значительным достижением страны явилось уничтожение в стране сегрегации. Уничтожена она, может, и не совсем, но путь пройденный — от убитого Мартина Лютера Кинга в 1968-м до выбора президентом чернокожего Обамы. Достойна удивления работа, совершенная с американским менталитетом за сорок лет. Значит, можно так круто, так успешно повернуть народ к лучшему. Чуть ли не половина голосов за Обаму — это что-то значит?

Так просто перечеркнуть США, объявить их преступной, аморальной, недостойной страной, все это ради злободневной пропаганды — это рассчитано на малограмотного обывателя — любителя врагов: без врага не на кого сваливать свои беды и неудачи.

Мы так много хотим, а жизнь коротка и непредсказуема. Мой комбат требовал землянку всегда строить в три наката. «Не важно, сколько мы тут пробудем. Может, завтра уйдем, все равно — стройте в три наката». То есть жить надо надолго.

Лучше не отвечать, а перевернуть разговор так, чтобы самому спрашивать. Отвечая, не сразу найдешь правильную формулу, нет, куда выгоднее задавать вопросы. Тут не ошибешься, позиция много раз удобнее.

Известный лермонтовед Виктор Андроникович Мануйлов был, ко всему прочему, хиромант. Этому искусству его научила в молодости одна старуха в Тбилиси. «Хиромант, — говорил Мануйлов, — обладает нравственной силой». Известны были его точные предсказания Г. Улановой, С. Есенину, А.Н.Толстому. Он предсказал Толстому не ехать в Минск. Это было за два дня до Великой Отечественной войны, 20 июня 1941 года.

Я видел хиромантов в Японии. Они сидели в ряд на солнечной улице на скамеечках, как чистильщики сапог. Над ними висели изображения ладоней, испещренные линиями, похожие на географические карты. Реки, дороги, проселки… Заглянуть в свое будущее не хотелось. Когда Мануйлов взял мою руку, я воспротивился. «Ерунда, — решительно сказал он, — вы правы, это не более чем дорожные знаки. Подъем, спуск, перекресток. Все же от этих предсказаний не отказывайтесь».

Он сослался на Книгу Иова. Там есть слова о печати Господа на человеческой ладони. Позже я нашел эту фразу. Две тысячи лет держится вера в предназначенность. Была — не была, я согласился. То, что Виктор Андроникович предсказал, в какой-то мере сбылось. Пожалуй, в большой мере.

Сам по себе он никак не походил на мага, на прорицателя. Ничего волшебного в нем не было. Были кое-какие особенности: вытянутая огурцом голова. Безукоризненная воспитанность. Может, она-то и привлекала к нему студенток. Одна за другой они посещали его. Я наблюдал это в Доме творчества в Комарове. Комнаты наши соседствовали. Прелестные девочки приходили и спустя час-другой выходили от него счастливые. Мы все удивлялись, завидовали, ему было за пятьдесят, и нам казалось это недопустимым.

Только Римма знала предсказание Виктора Андрониковича. Это произошло при ней. Она мне никак не отозвалась, и я не стал обсуждать. Но позже я часто припоминал его слова. Все же это удивительно — носить с собою предсказание судьбы, полученное свыше. Ни выкинуть, ни запрятать. И ничего не изменить в линиях, никак не подправить.

В СССР слово хиромантия даже исключено было из энциклопедии. Оккультного боялись. Оно таило в себе непредсказуемое. А главное — неуправляемое.

Предсказания Мануйлова сбывались. Я вынужден был поверить в хиромантию. Иногда, правда, закрадывалась мысль: может быть, сбывается потому, что я поверил Мануйлову?

Правду о потерях выдавали порциями, иначе бы она разрушила все представления о сияющем лике Победы. Все наши полководцы, маршалы захлебнулись бы в солдатской крови. Все наши монументы, триумфальные ворота выглядели бы ничтожно перед полями, заваленными трупами. Из черепов можно было бы соорудить пирамиды, как на верещагинской картине. Цепь пирамид — вот приблизительный памятник нашей победе.

В «Блокадной книге» мы с Адамовичем написали цифру погибших в блокадном Ленинграде — «около миллиона человек». Цензура вычеркнула. Нам предложили шестьсот пятьдесят тысяч — количество, которое дано было министром Павловым, оно оглашено было на Нюрнбергском процессе. Шестьсот пятьдесят, и никаких разночтений! Мы посоветовались с историками. Валентин Михайлович Ковальчук и его группа, изучив документы, определили — восемьсот пятьдесят тысяч. Жуков в своих мемуарах считал, что погибло «около миллиона». Дело дошло до главного идеолога партии М.А.Суслова. После многих разборок в обкоме партии, горкоме подтвердили указание: шестьсот пятьдесят тысяч, «не больше». Утверждали люди, которые не воевали, не были блокадниками, у них имелись свои соображения. Павлов заботился о своей репутации, он «обеспечивал» город в блокаду продуктами. Суслов хотел всячески сокращать потери войны, дабы не «сгущать краски». Когда война кончилась, они стали секретить потери, накладывали румяна. Победа должна выглядеть счастливой. В войну потери никого не интересовали. После войны Сталин и его подручные выдали для истории победы цифру потерь — семь миллионов. Что сюда входило, не раскрывали. Как бы и фронтовые потери, и на оккупированных землях. В Энциклопедии Великой Отечественной войны вообще слова «потери» нет. Не было потерь и все.