Богатый - Анатолий Величковский

Процессии автомобилей с белеющими крыльями и крышами, размазывали шинами белизну, превращая ее в ляпающую по сторонам, грязь. На тротуарах чернели следы подошв и кучи народа, покрытые зонтиками, спешили, как можно скорее очутиться под крышей. Она приостановилась — Бумага не промокнет? Мои дорогие картины не испортятся? — И не успел художник ответить, как на них налетели со всех сторон зонтики, осыпая их снежной пудрой, чуть-чуть не выколов им глаза. Один зонтик даже задел художника спицей по голове. — Нет, все в порядке, — ответил он, и они быстро вышли из окружения. Иногда он в последний момент, успевал остановить свою спутницу и перед их носами проезжал автомобиль с ходящими по ветровому стеклу прочищалками и с седоком за рулем, с выпученными устрашающе глазами. Иногда бывало наоборот. Один автомобилист приложил руку ко лбу, потому, что если бы она не отскочила, наехал бы.

— Мерзавец! — завопил художник, — едва не убил даму и еще честь отдаешь?! — Зонтики вокруг пришли в движение. Иные одобряли художника, иные стояли за автомобилиста.

— Извините, что я немного забылся, — обратился рыжий художник к своей спутнице. — Вы себе представить не можете как меня волнует это отдавание чести. Сидит жирный боров за рулем, в штатской шляпе, в штатском костюме и сидя отдает честь. Это, по-моему, профанация, наглость равной которой нет ничего уродливее, гаже. Автомобилисты за рулем, одержимые эгоизмом, злобой, распространители вони и рыка, присвоили себе рыцарский символ благородства. Это меня потрясает. Так что, ради Бога, простите.

— За что? Вы совершенно правильно поступили. На них нет никакой другой управы кроме ругани, — ответила девушка.

— Отвратительно, а вот действительно ничего нельзя сделать, — подтвердил рыжий художник с радостью.

— В ваших картинах я почувствовала именно то, что тут у вас прорвалось на улице. Я терпеть не могу всего этого, — с этими словами девушка широко развела руками.

Художник ничего не ответил. Они шли некоторое время молча, шли быстро.

— Вот тут я живу, — сказала девушка, указывая на зажатую двумя небоскребами виллу. Художник хотел передать ей пакет с картинами. Но девушка и не подумала его принять.

— Зайдем ко мне, позавтракаем вместе, я одна, дядя Вася в деревне, кстати и погода исправится, — сказала она, шагнула, взялась за ручку калитки. Только что пережитый страх перед самоубийством показался художнику пустячком в сравнение с тем страхом, что внушала ему красота этой девушки. Все сердце его рвалось к ней, она для него была так дорога, так несказанно дорога и так чиста была в нем начинающаяся любовь, что остаться с нею наедине представлялось ему чем-то вроде невыносимой пытки. Борьба, сумасшедшая борьба с самим собой происходила в художнике.

Он трусил самого себя, потому что весь изнывал от страстного вожделения. Трусил потому, что не мог за себя поручиться. Калитка открылась. Голые белые деревца, запорошенные снегом клумбы показались у входа в дом.

Девушка не оглядываясь пошла. На незапятнанной дорожке стали обозначаться черные следы туфелек. Смутно вспомнив чей-то совет, художник начал своими старыми ботинками точно попадать в маленькие следы. Так ступая, укорачивая свои обычные шаги в соответствии с ее шагами, он знал, что творит колдовство. Еще лучше было бы вырезать ее след из земли и носить на груди.

Под навесом она сбросила с головы платочек, отряхнула снежную крупу, словно манной небесной запорошилось крылечко. Художник увидел толстые косы, лежащие на ее голове короной. Они были, как глаза: цвета спелых фиников. В прихожей, в сумерках художник почувствовал благоговейный трепет, с которым дом встретил свою хозяйку.

Резьба на деревянных перилах лестницы, оленьи рога над вешалкой, белые двери с золотыми каемками, рассеивали его внимание. Он вспомнил, что полагается помочь даме снять пальто, только когда дама уже сама его сбросила. Делать было нечего, он снял свою куртку и неловко повесил. В салоне на веселые шаги хозяйки, легким звоном отозвались хрустальные подвески венецианской люстры. Обтянутая белым шелком мебель стояла вокруг овального стола на золотых пузатых ножках. Ножки утопали в мягком голубом ковре. Белые шторы тяжелыми складками обрамляли оба окна. Они были перехвачены золотыми поясами, наподобие дам в кринолинах.

Между окнами стоял белый рояль. Золотились восковые свечи. Темные портреты смотрели со стен.

Входя в зал, художник с особенной ясностью почувствовал бедность своего наряда. Тут ему пришло в голову, что старые носки могли в дороге протереться на пятках. Эта мысль сразу убила в нем все иные мысли и чувства. Он даже, как бы, забыл о красоте своей покупательницы. Ему стало важно только то, чтобы она не увидела его голой пятки. В этом чувстве стыда за свою пятку сосредоточился весь художник. Он чувствовал себя буквально провалившимся в тартарары.

Чтобы занять одеревеневшего гостя, девушка стала показывать ему портреты на стенах и объяснять, кем были эти люди и в каком родстве она к ним находится.

Она заметила, что гость как то все странно поворачивается, как бы занимаясь только тем, чтобы не показать своей спины.

— А это, — сказала она, показывая на одну фотографию, — я и мой Маврик. Он убился на барьере в скачке. И спас своей смертью жокея. Я часто о нем думаю и плачу. Бердяев, где то, говорит о том, что надеется встретиться со своими умершими друзьями-животными в раю и, что если их там не будет, рай покажется ему не полным. И это верно, я тоже так чувствую. А кто вам больше нравится: я или Маврик?

— Ну, что вы, разве можно сравнивать?

— Очень даже можно! дядя Вася говорит, что на земле самые прекрасные созданья — женщины и лошади.

— Да, конечно, вы красивы и конь ваш красивый… Но я бы хотел знать ваше имя, я до сих пор не знаю…

— И верно! Моя фамилия Горленко, а имя Марта, прошу называть меня просто Мартой, — ответила она со смехом. — А вы, как в каталоге было написано: Марк Банкле?

— Это точно так, — ответил художник с облегчением потому, что Марта вышла из-за его спины, и он надеялся, что она ничего не заметила.

— Однако, что ж я болтаю, обещала завтрак и не думаю исполнять обязанностей хозяйки!

Марта, напоминая ласточку в солнечных небесах, каждым своим движением выражающую радость жизни, выпорхнула из салона.

Марк поднял левую ногу и посмотрел на пятку через плечо, носок оказался целым, он поднял правую, повернул голову и посмотрел через другое плечо. Голая пятка нагло белела из стрелок. Художник быстро присел на кресло, снял туфлю, подтянул носок завернул его под пальцы и снова обулся с такой поспешностью, словно спрятал украденную вещь.

Марта вкатила в комнату столик с едой, бутылкой вина и посудой. Столик был низкий, она высокая. Ей приходилось идти сильно нагнувшись. Колесики вгрузли в ковер, посуда зазвенела. Но Марк не помог. Скосив глаза, еще не разогнувшись, Марта внимательно осмотрела художника. — Плохо воспитан, — подумала она. Выпрямившись и указывая ему место и предлагая сесть за стол она увидела, что гость, как бы угадав ее мнение, покраснел. Когда он садился, в движениях его была какая-то скованность. — Нет, не воспитание виновато, а я, — переменила Марта свою догадку. — Я его так сильно волную, что он, силясь унять внутреннее волнение, наружно весь сжимается. — Это ей очень понравилось, потому, что она увидела в художнике натуру правдивую, не умеющую притворяться в то время когда мысли и чувства охвачены одной страстью, одним желаньем. Открыв эту цельность натуры она конечно сразу поняла, что гость ею покорен. Она поняла и то, как нужно пробиваться сквозь наружную оболочку к настоящему Марку. Задача показалась ей заманчивой и стоящей. Из ангела ей предстояло превратиться в простую, доступную всем человеческим страстям женщину.

Она предложила выпить за будущий успех его творчества.

— Нет лучше за ваш успех! — ответил он, потупившись. Марк едва прикасался к еде, он стеснялся, отказывался. Марта подкладывала ему на тарелку еще и принуждала есть. Марку хотелось показать хорошие манеры, а на деле выходило у него все не только не манерно, но наоборот грубо и неловко. На скатерти вокруг его прибора образовалось несколько пятен. Разговор вела одна Марта. Участие в нем Марка заключалось в односложных ответах.

— Крест и Лира что у вас на груди, это знак общества, в котором вы состоите? — спросила Марта.

Марк почему то всполошился и уронил нож под стол. Он нагнулся, чтобы его поднять. Нож лежал у открытых выше колен чудесных ножек Марты. Она почувствовала, что художник любуется ими там под столом и потому слишком долго ищет нож. Когда он поднялся, лицо его было красным. Марта попробовала заглянуть ему в глаза, но это ей не удалось. Уткнувшись в тарелку, Марк начал работать усердно вновь приобретенным ножом. Она напомнила ему свой вопрос.