Еретики - Гилберт Кийт Честертон

Выражаясь короче, прогресс может быть изменчивым, как облако, но направление движение должно быть прямолинейным, как французская дорога. Север и юг — понятия относительные, в том смысле, что я нахожусь к северу от Борнмаута и к югу от Шпицбергена. Но если бы у меня возникло сомнение о расположение Северного полюса, то я бы усомнился и в том, нахожусь ли я к югу от Шпицбергена. Возможно, абсолютная идея света практические недостижима. Возможно, мы не в состоянии обнаружить свет в чистом виде. Возможно, мы не в состоянии добраться до Северного полюса. Но из того, что Северный полюс недостижим, не следует, что нельзя определить, где он находится. И только потому, что мы можем определить Северный полюс, мы способны составить вполне удовлетворительную карту Брайтона и Уортинга.

Другими словами, обратив свой взор на музей конкретных идей, Платон повернулся лицом к истине, а спиной к Г. Дж. Уэллсу. Именно здесь Платон проявляет здравый смысл. Неверно, что все изменяется; вещи, которые изменяются, принадлежат явному материальному миру. Но есть нечто неизменное; это — то самое абстрактное качество, незримая идея. Мистер Уэллс совершенно правильно замечает, что предмет, который в одной ситуации мы воспринимали как темный, в другой ситуации может быть воспринят как светлый. Но общим для обоих случаев является простая идея света, которую мы вообще не видим.

Мистер Уэллс мог бы расти все выше и выше на протяжении бесконечных времен, так что однажды он бы вознесся над самой далекой звездой. Я легко могу представить, что он напишет об этом прекрасный роман. При этом он поначалу будет видеть деревья высокими, а потом низкими; он увидит облака — сначала высоко над собой, а потом далеко внизу. Но на протяжении времен в его звездном одиночестве с ним пребудет идея высоты; в чудовищных космических далях его будет сопровождать и утешать ясное представление о том, что он рос все выше, а не становился (к примеру) все толще.

Сдается мне, что мистер Г. Дж. Уэллс уже написал весьма занимательный роман о людях, выросших выше деревьев; но и там, как мне кажется, он стал жертвой этого туманного релятивизма. Роман «Пища богов», как и пьеса Бернарда Шоу, по сути дела, посвящен исследованию идеи Сверхчеловека. И хотя эта идея завернута в пелену полуходульной аллегории, ее можно подвергнуть точно такой же интеллектуальной критике. Нельзя ожидать, что мы будем с уважением относиться к огромному существу, если оно хоть как–то не соответствует нашим представлениям. Ведь если оно не отвечает нашему представлению об огромной величине, то мы даже не можем назвать его огромным. Ницше так суммировал все, что можно сказать толкового об идее Сверхчеловека: «Человек есть нечто, что должно превзойти» [в книге «Так говорил Заратустра»].

Но само слово «превзойти» уже подразумевает наличие общего для всех представления и существование того, что нас превосходит. Ежели Сверхчеловек более человечен, чем люди, то, очевидно, они в конечном счете обожествят его, даже если для начала они его убьют. Но ежели он просто более сверхчеловечен, они, наверное, будут к нему совершенно безучастны, как и в отношении какого–нибудь другого бессмысленного чудища. Даже для того, чтобы ужаснуть нас, он должен подвергнуться испытанию с нашей стороны. Сама по себе сила и даже размер — обычные представления; самих по себе их недостаточно, чтобы заставить людей думать, что какой–то человек их превосходит. Недаром в мудрых старых сказках великаны — негодяи. Сверхчеловек, если он не добрый человек, тоже негодяй.

«Пища богов» — это, по сути, сказка «Джек — Победитель великанов», рассказанная с точки зрения великана.

Такого, насколько я знаю, еще не было в литературе; однако я ничуть не сомневаюсь, что для этого существовала определённая психологическая основа. Я не сомневаюсь, что великан, которого одолел Джек, считал себя Сверхчеловеком. Вероятно, он видел в Джеке ограниченного ретрограда, возжелавшего воспрепятствовать великому поступательному движению жизненной силы. Если бы у великана было, скажем, две головы (что не такой уж и редкий случай), то он мог бы привести общеизвестное изречение, согласно которому два ума лучше одного. Далее он мог бы подробно потолковать о таком тонком вопросе, как прогрессивность двуголовия, позволяющего великану рассматривать предмет с двух точек зрения или мгновенно поправлять самого себя.

Но Джек был защитником извечных человеческих представлений и принципов: один человек — одна голова, один человек — один ум, одно сердце и одна точка зрения. Джека ничуть не волновал вопрос, был ли великан каким–то особенно великанистым великаном. Он хотел знать только одно: был ли он добрым великаном, то есть великаном, способным творить для нас добро. Каковы были его религиозные воззрения, его взгляды на политику и гражданский долг? Любил ли он детей? Или он любил их только в самом мрачном и зловещем смысле этого слова? Питал ли он добрые чувства (если воспользоваться этой изящной фразой для описания эмоционального здоровья)? Чтобы это выяснить, Джеку порой приходилось потыкать великана мечом.

В старой и правдивой сказке о Джеке — победителе великанов отражена, в сущности, вся история человека. Если бы она была так понята, нам не понадобились бы ни библии, ни исторические сочинения. Но современный мир, судя по всему, совершенно ее не понимает. Современный мир, как и мистер Уэллс, стоит на стороне великанов; это самая безопасная позиция и потому самая неприглядная и прозаичная. Современный мир, превознося своих маленьких цезарей, говорит о силе и отваге — но, похоже, не замечает извечного парадокса, возникающего при соединении этих понятий. Сильный не может быть отважным. Только слабый может быть отважным; и при этом на практике в момент сомнений люди считают сильными только тех, кто может быть отважным.

Единственное, что мог бы сделать великан, чтобы подготовиться к схватке с неумолимым Джеком, — так это постоянно сражаться с другими великанами, раз в десять больше его самого. То есть уже не быть великаном, а стать Джеком. Поэтому–то сочувствие маленьким или побежденным, в котором нас, либералов и националистов, часто упрекают, отнюдь не бесполезная сентиментальность, как представляется мистеру Уэллсу и его друзьям. Это первый закон практической отваги. Быть в лагере слабейших значит принадлежать школе сильнейших. Трудно вообразить что–либо более благотворное для человечества, чем появление расы Сверхлюдей, с которыми простым смертным придется сражаться, как с драконами.

Если Сверхчеловек лучше нас, то нам, разумеется, нет нужды сражаться с ним. Но тогда почему бы не назвать его святым? Если же он просто сильнее (будь то физически, духовно или морально — не суть важно), тогда ему придется считаться с нами, по крайней мере из–за нашей силы. Если же мы слабее его, то это вовсе не означает, что мы должны быть слабее самих себя. Если мы недостаточно высоки, чтобы коснуться коленей великана, то это не означает, что мы должны стать еще ниже, опустившись перед ним на колени. По сути дела, в этом смысл всего современного преклонения перед героями и прославления Сильного Человека, Цезаря, Сверхчеловека. Коль скоро Сверхчеловек — нечто большее, чем человек, мы должны быть чем–то меньшим.

Несомненно, существует более древний и прекрасный культ героев, чем нынешний. В древности герой был, подобно Ахиллесу, более человечным, чем само человечество. Сверхчеловек Ницше холоден и одинок. Ахиллес так безрассудно любит своего друга, что, потеряв его, в порыве отчаяния крушит целые армии. Печальный Цезарь в пьесе Шоу с бесплодной гордостью изрекает: «Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться» [Пьеса «Цезарь и Клеопатра»].

Богочеловек древних ответствует с вершины жуткой горы: «Есть ли болезнь, как моя болезнь?» [усечённая цитата из ветхозаветной книги «Плач Иеремии» (1:12)] Великий человек — не тот, кто настолько силен, что чувствует меньше других людей; это человек, который настолько силен, что чувствует больше. И когда Ницше говорит; «Эту новую скрижаль даю я вам: станьте тверды», то на самом деле он изрекает: «Эту новую скрижаль даю я вам: станьте мертвы». Чувствительность — вот первооснова жизни.

За последним аргументом я вновь хочу обратиться к сказке о Джеке — победителе великанов. Я так подробно остановился на теме великанов у мистера Уэллса не потому, что она занимает какое–то особое место в его сознании; на мой взгляд, Сверхчеловек в его космосе не кажется таким великим/как у Бернадра Шоу. Я затронул эту тему совершенно по другой причине: как мне представляется, этот культ аморального героя завладел им в незначительной степени, и еще можно не дать этой ереси совратить одного из лучших мыслителей наших дней.

На протяжении своей «Новой Утопии» Уэллс не раз с восхищением ссылается на мистера У. Э. Хенли [английский поэт, писатель и редактор газеты «Нэшнл обсервер» Уильям Эрнест Хенли (1849–1903)]. Этот умный, но несчастный человек всю жизнь восхищался некой неопределенной грубой силой и постоянно обращался к старинным народным сказаниям и балладам, к произведениям литературы древних времен, в которых он пытался найти восхваление силы и оправдание тирании. Но ничего подобного не находил. Ничего такого там нет. Образцом примитивной литературы можно считать сказку о Джеке — победителе великанов. Вся древняя литература пронизана восхвалением слабых. Народные сказания полны сочувствия к меньшинствам так же, как современные политики–идеалисты.