Боль - Ольга Богуславская

Потом мы с ней допили шампанское и она сказала, чтобы я шел домой, так как должна прийти её дочь, которой 12 лет. Я ещё спросил, что же такая маленькая дочка так долго гуляет, время было где-то около 10 часов вечера, но Л. мне ничего не ответила".

Наверное, есть и другие мужчины, умудренные жизнью и веселым опытом, вот они сразу поняли бы, сколько лет врачу-наркологу Л.Н.

Но на ноябрьской стылой улице стоял двадцатитрехлетний Виктор, для которого все на свете ещё имело свой первоначальный смысл. Он увидел женщину — она ему понравилась. Она попросила её поцеловать — и он поцеловал её.

Я видела единственную её фотографию — но это была фотография из уголовного дела и на ней был запечатлен не человек, а, скорей, событие. Так что я не знаю даже, каковы были черты её лица. Мать Виктора рассказывала о ней как о своей ровеснице — так оно на самом деле и было, — но вымолвила ненароком, что однажды, стоя в её полутемной прихожей, придя в очередной раз для постылого разговора о том, что же будет с сыном — так вот, стоя в прихожей, она вдруг взглянула на неё и заметила, что она очень хороша собой. Быть может, ей очень хотелось увидеть эту женщину глазами сына, и она увидела, но для чего я вспомнила об этом?..

"Примерно через неделю, когда мы были дома у Л., пришла её дочь. Я увидел, что она взрослая, и спросил у Л., сколько же ей лет. Л. ответила, что сорок три года, и расплакалась, подумав, что, узнав о её возрасте, я её сразу брошу. Я её успокоил, что возраст для меня не имеет никакого значения. Л. сказала мне, что она меня очень любит и что если я её брошу, то она покончит с собой".

Потом в череде событий будет несколько попыток покончить с собой — но не её, а его.

Я разговаривала с психиатрами, и они усмотрели в его поведении черты психопатической личности, как и врачи института Сербского, где Виктор проходил экспертизу.

Может, оно и так, но никто, конечно, не задавался целью понять, что же именно в первую очередь овладело сознанием доверчивого и очень чистого человека ("патологически добр" — так его описала старая знакомая его матери). А может, и стоило бы. И тогда и возраст, и дочь-ровесница, и её нрав, и домашние скандалы — все отошло бы в тень, в небытие, и осталось бы одно, горячее, жгучее: его любит одинокая женщина.

Она не может без него жить.

Теперь об этом можно только рассуждать, но кажется, что все главное произошло именно в первые дни и недели. А главным было то, что он не познакомился на улице с легкомысленной и беспечной женщиной ("сексуальная психопатка" — так её характеризовала ближайшая сотрудница), — а мучительно полюбил, и его любовь была ответом на другую любовь, такую же незаконную и мучительную.

Не он поднял эту планку, которую ему не суждено было преодолеть — на его глазах она была помещена на невероятную, головокружительную высоту, и он с восторгом бросился навстречу этому препятствию. Тем и оказалось дорого, что высоко.

…Они встречались каждый день. Когда нельзя было остаться у неё дома, ночевали у него — родители работали в ночную смену.

Однажды мать вернулась с работы и увидела их, ещё не проснувшихся.

Не испугалась, должно быть, только Л.

Она сказала ошеломленной матери, что они друг друга любят, им вместе хорошо и никто этому помешать не сможет.

Ему казалось, что все хорошо.

Очень хорошо.

Дочь ничего против не имела — иногда хмурилась и не разговаривала, но потом это проходило. Они строили планы. Он покупал Л. подарки. Одно нужно было ему, одно-единственное: видеть её каждый день. Да и как ещё мог он жить, любя её и зная, что она без него не может.

В июле они поехали в Пицунду.

Существуют приблизительные версии того, что там стряслось, но, если не обращать внимания на частности, то получится: на пляже к Л. подошел мужчина, пригласил её к себе в гостиницу — она отказалась. Потом он познакомился с её дочерью. И стал приезжать в гости в холодный российский провинциальный городок, едва различимой чертой ближайшего пригорода отделенный от Москвы.

Может, дочери не хотелось, чтобы южный гость видел, как молод возлюбленный её матери. Может, Виктор был слишком горяч и настойчив: он предложил пойти в загс, он очень хотел жениться на женщине, которую любил. Может, все развивалось самостоятельно, независимо одно от другого, а может — все вместе и одновременно, но появилась едва различимая тень.

Или Виктору она не сразу увиделась. Или молниеносно разрослась в черную тучу. Но ведь он не смотрел на небо — он смотрел в глаза женщины, которую хотел назвать женой.

"5 или 6 ноября мы с Л. пошли в загс, но там было много народу. Мы взяли бланки, но заполнить и отдать их не успели, так как был короткий день.

Восьмого ноября я пришел домой к Л., дочери дома не было… Мы сидели за столом, пили спирт, который немного разбавляли водой, но не закусывали. Я выпил примерно 200 г чистого спирта и пошел домой, так как не хотел видеть Г., который должен был прийти с дочерью Л. (Г. - знакомый из Пицунды. — О.Б.). Уйдя от Л., я домой не пошел, а повернул обратно и пришел опять к ней. Я начал ей говорить, что то, что мы встретились, это хорошо, но ты старше меня на 20 лет, детей у нас не будет, а я тебя люблю и жить без тебя не могу. Л. мои слова свела к шутке, мне это стало обидно и я решил выпрыгнуть из окна. Я правой ногой через подоконник выбил двойные стекла и рванулся в этот проем, но Л. удержала меня за куртку. От удара я сильно порезал себе ногу… Когда Л. пришла навестить меня в больнице, спросил её, продолжает ли она меня любить, на что она ответила, что любит, но сказала, что к ней заходить больше нельзя, так как дочь заявила, что если я появлюсь ещё раз у них дома, то она уйдет в общежитие. Я согласился и сказал, что будем встречаться в других местах…"

Быть может, следователь и судья сделали для себя однозначные выводы, быть может, их сделали и те, кто был в зале суда, — но я не могу взять да и найти место для хорошей жирной точки, чтобы с абзаца перейти к последней части этой сумрачной хроники.

Я не могу понять, решила ли для себя Л. что-нибудь окончательно. Я не могу понять, решала ли она это вообще, — ибо, если сослаться на многочисленные мнения знавших её людей, у неё были и другие "варианты", и тогда решать было нечего, а нужно было просто как-то отделаться от утомительной страсти Виктора.

Наверное, это невнятная, но безусловная разница между тем, что происходило с Виктором, и тем, что вроде скверной погоды докучало Л. и стала кошмаром для потерявшего самообладание человека. Может быть, все, что он делал и говорил, было на самом деле тяжело, утомительно, невыносимо, — а для тех, кто холодными глазами пробегает сейчас эти строчки, может, и смешно, — но это неважно. Любовь ужасна. Она не только мгновенно приживляет крылья туда, где им не дано быть, но делает человека совершенно беззащитным ввиду своей дерзкой силы.

"Я не мог с ней долго не встречаться, звонил ей, но она не хотела меня видеть, 8 февраля я проводил её с работы, мы стали разговаривать на лестничной площадке, я спрашивал её, за что она меня ненавидит, что я готов любым поступком загладить свою вину, искупить кровью, как говорили на фронте. Л. сказала, что я приношу ей одни неприятности, и просила хотя бы некоторое время не встречаться. Я разволновался, сказал, что не могу без неё жить, и, чтобы как-то доказать свою любовь, ударил несколько раз кулаком в стену подъезда и сломал себе правую руку. Л. помогла мне, перевязала руку, и я пошел в больницу…"

В том, что Л. человек этот, безумно, безудержно влюбленный, надоел, сомневаться не приходится.

Она стала его избегать.

Одно только поразительно: окончательный разрыв тоже не происходил именно из-за неё же.

Отталкивая его одной рукой, она держала его другой. И эта вторая сила была столь же внятной, как и первая, отторженная.

Двадцать восьмого февраля она попросила его не встречаться с ней хотя бы неделю. Подозревать Л. в мягкосердечной попытке сделать разрыв менее болезненным, то есть постепенным, не приходится — не её стилистика. Не менее, чем безусловное желание быть с ней рядом во что бы то ни стало, ему было очевидно, что она сама держит его — зачем? почему? — было уже не его дело. Но держала.

Отлучение на неделю он выдержал невероятным усилием воли. Он дал ей слово и сдержал его.

Седьмого марта утром она ему позвонила, и они условились, что вечером он придет к ней.

"Мы зашли на кухню, где проговорили около часа. Мы говорили о том, как будем жить дальше, но разговор был бестолковый… Я спросил, как она спит по ночам. Л. ответила, что всю эту неделю спала просто прекрасно, а я ей сказал, что всю эту неделю почти не спал, так как все время думал о ней. Л. сказала, что у неё есть хорошее снотворное, и дала мне из пачки одну упаковку в 10 таблеток какого-то лекарства. Я сказал, что мне этого мало, и взял у неё ещё две упаковки…

Я пошел домой, взял сберкнижку, на которой лежало 278 рублей, и 122 рубля наличными и снова пошел к Л. Придя к ней, я отдал ей сберкнижку и деньги, после чего попросил её раскупорить таблетки, но она сказала, чтобы я раскупоривал сам. Я собрал в ладонь таблетки, около 27 штук, и все их сразу проглотил. После этого я помню только, что сижу уже дома и меня мать отпаивает водой. На сберкнижку я написал завещание на бланке сберегательной кассы на имя Л…"