Радуга - Ванда Василевская

— Нет, немцам я его не оставила, нет… Вытащила из рва, на собственной спине домой приволокла… Мы его похоронили так, что никто теперь не найдет…

— А они знают, кто?

— Откуда им знать? Убили, да и бросили в ров, как собаку… Теперь, наверно, искать будут, но пока все тихо. Когда вы постучали, я уж думала — идут.

Он покачал головой.

— Так оно, значит… Сколько народу пропадает… Детишек… А ты, Сашко, запомни это, хорошенько запомни…

Мальчик молча кивнул головой.

— Придет отец, придут другие, чтобы ты все рассказал, все…

— Что они, сами не знают? — сухо спросила женщина.

— Знать-то они знают… Ну, а все-таки, одно к одному прибавляется, одно за другим… Платон раньше за других им мстил, а теперь придется и за своего сына отомстить…

— Все равно… — тихо сказала Малючиха.

— Конечно, конечно, все равно… А все-таки сын — это сын. Вот моего они в восемнадцатом году убили… Все я им помню, а уже это пуще всего. Все-таки, чем ближе к сердцу, тем больней. Остался я, как старый сухарь, никому ни к чему… А так и внучата бы были, и в избе веселей…

— Внучат у вас целая деревня, дедушка.

— Оно, конечно, в роде и так, а все же родные дело другое…

— В рельсу бьют, собрание…

Малючиха побледнела.

— Не иначе, как о Мишке допрашивать будут…

Старик махнул рукой.

Удары в рельсу продолжались, она звенела, как колокол.

— Что ж, надо собираться, не то придут выгонять, — пойдем, дедушка?

— Ничего не поделаешь, пойдем, — он встал, тяжело опираясь на палку.

— А ты, Сашко, никуда не ходи, смотри за Зиной. Как только кончится, я прибегу.

Они медленно брели по дороге в клубах мелкого снега, кружащегося в воздухе. По обеим сторонам улицы открывались двери изб, на дорогу выходили женщины, девушки, старики.

— Не знаете, что там такое?

— Откуда мне знать? Ровно столько знаю, что и вы. Слышу, барабанят в рельсу, вот и все.

— Господи, и что только будет? — тяжело вздохнула какая-то женщина.

— А ты не стони, — сурово ответила, проходя мимо, Федосия Кравчук. — Еще и не знаешь что и как, а уж застонала…

— Да ведь, милая ты моя, уж добра не будет…

— А ты от них добра захотела? Тоже! Столько добра от них видели, что только и жди добра…

— В том все и дело…

— А раньше времени вздыхать нечего. И раньше нечего, и после нечего, — сказала Федосия. Никто не ответил. Все знали, откуда появились жесткие линии в углах ее губ. Кто-кто, а она каждому имела право ответить, что не время стонать. Она-то не стонала.

Из клубов снега появлялись темные, закутанные фигуры. Народ со всех сторон собирался в школу. Так они привыкли называть это место.

Здание было просторное, с высокими потолками, с белыми кафельными печами. Комнаты были большие, веселые. Только школы здесь уже не было. Столы и скамьи немцы изрубили на топливо, сорвали со стен карты, разбили шкафчик с наглядными пособиями, изорвали картины и портреты. Большой школьный зал дышал пустотой и холодом. Народ сходился сюда, до краев наполняя его серой толпой одетых в темное стариков и женщин.

Одна Малаша Вышнева стояла в стороне. Словно невидимая граница, которой никто не решался переступить, отделяла ее от толпы. Смертельно бледная, она стояла у стены, безумными глазами глядя в одну точку.

Гаплик сидел за маленьким столиком на уцелевшем возвышении. Зевающий фельдфебель водил равнодушными глазами по собравшимся.

— Все здесь? — спросил Гаплик, приподымая из-за стола свое длинное, худое тело. Маленькая, лысая голова заколебалась на длинной шее.

— Все, — пробормотал кто-то у дверей. Староста собрал со стола бумаги, потом положил их зачем-то обратно, перелистывая слегка дрожащими руками.

— Чего-то боится, плешивый, — прошептал кто-то в толпе.

— Как же ему не бояться, знает, небось, придут наши, они с него живьем шкуру сдерут…

— А не то мы его сами еще раньше так отделаем, что больше не захочется старостой быть!

— Молчать! Что за разговоры! Собрание началось! — рассердился Гаплик, обводя глазами толпу.

— Не видно, чтоб началось, — пробормотал Евдоким.

— Да что ты! Господин староста изволил прибыть, барин его тоже тут, чего же тебе еще надо? — удивился кто-то.

— Молчать! — не своим голосом заорал Гаплик. — Сколько раз говорить! Что за перешептыванья?

— Тихо, бабы, тихо, чего он будет орать, — энергично вытирая нос, вмешалась Терпилиха.

Гаплик несколько раз откашлялся, поднял к глазам листок бумаги, вынул из кармана очки в проволочной оправе, надел их на нос.

— Ого…

— По бумажке читать будет…

— Новый указ, видать…

Староста еще раз откашлялся и тонким, пискливым голосом начал:

«До сих пор еще жители не внесли назначенного им натурального налога, то есть хлеба».

По толпе пронесся ропот и тотчас смолк.

«Предупреждаю, что срок сдачи налога натурой, то есть хлебом, по ранее объявленным нормам, кончается в течение трех дней с объявления настоящего постановления».

Снова раздался ропот.

«Кто в точение трех дней не исполнит своего долга по отношению к германской армии, будет приговорен…»

На мгновение он оборвал. Взгляд из-под очков торжествующе окинул толпу. Наконец-то водворилась полная тишина и все глаза были устремлены на его губы.

«Будет приговорен, согласно предписаниям о невыполнении распоряжений властей, саботаже, активном и пассивном сопротивлении…»

— Знаем, знаем, — громко сказал вдруг кто-то подчеркнуто спокойным, пренебрежительным тоном. Фельдфебель приподнялся из-за стола и стал усиленно всматриваться в угол, откуда донесся голос. Но там все стояли спокойно, не сводя глаз со старосты.

«Будет приговорен, — Гаплик повысил голос и словно захлебывался от радости, — будет приговорен к смертной казни».

— Все слышали?

— Все, — отвечал кто-то из толпы.

— Все поняли?

— Поняли, еще как поняли, — сказала Терпилиха, стоящая у самого стола. — Поняли, как надо.

Гаплик подозрительно взглянул на нее. Но она смотрела ему прямо в глаза, спокойно, с серьезным и строгим лицом.

— Ну, когда так, хорошо…

Толпа зашевелилась, кое-кто направился уже к дверям.

— Вы куда это?

— А разве не кончено?

— Есть еще одно дело, — строго сказал староста, и Малючиха почувствовала, что у нее снова заколотилось, затрепетало в безумном страхе сердце.

— Дело такого рода…

Крестьяне напряженно ждали.

— Сегодня ночью кто-то пытался передать хлеб арестованной преступнице.

Малючиха вцепилась в руку соседки. Чечор удивленно взглянула на нее.

— Что с тобой?

— Ничего… Ничего…

Не выпуская руки Чечор, она с трудом ловила воздух.

— Хлеб пытался передать мальчик лет десяти.

В толпе зашептались.

— Потише! Мальчик лет десяти. Преступник застрелен.

Чечор окинула испытующим взглядом смертельно побледневшее лицо Малючихи и торопливо схватила ее руку другой своей рукой. Она тихо погладила пальцы женщины, впившиеся ногтями в ее ладонь.

— Сдержись, кума! А то он заметит, — шепнула она на ухо Малючихе.

Но Гаплик не смотрел в залу. Он гнусаво читал:

— Тело малолетнего преступника было похищено и скрыто неизвестным злоумышленником. Кто знает что-либо о личности преступника, о виновниках похищения трупа, должен явиться к дежурному в немецкую комендатуру и сделать сообщение.

Гаплик поднес бумагу поближе к глазам, оглянулся на сидящего рядом с ним фельдфебеля, кашлянул. Фельдфебель встал, протискался сквозь расступающуюся перед ним толпу к выходу и выглянул в сени. Все увидели, что там стоят солдаты с винтовками. Над дулами поблескивали штыки. Люди переглянулись. Шепот и разговоры утихли.

— Ради обеспечения порядка и для гарантии поимки злоумышленников немецкая комендатура распорядилась…

Крестьяне замерли в ожидании.

— Задержать в качестве заложников следующих жителей деревни…

Все головы наклонились вперед. Евдоким приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Следующих жителей деревни: Паланчук Ольгу…

Молодая девушка у дверей вся наклонилась вперед. Ее рот приоткрылся, словно для крика, но она не издала ни звука.

— Охабко Евдокима…

Евдоким посмотрел на стоящих вокруг него людей, словно удивившись.

— Грохач Осипа…

Коренастый, безногий крестьянин мрачно кивнул головой.

— Чечор Марию…

Малючиха выпустила руку соседки и с ужасом поглядела на нее.

— Ничего, Галя, ничего… Возьмешь к себе мою мелкоту, — тихо сказала ей Чечориха.

— Вышневу Маланью…

Девушка даже не оглянулась, продолжая неподвижно глядеть в одну точку.

Вдруг старосте пришло в голову, что этих заложников можно использовать и для получения хлеба. Расстрел расстрелом, а вдруг найдется кто-нибудь, кто не боится собственной смерти, но отступит перед тем, чтобы погубить чужую жизнь, — он объявил: