Наследники - Олег Юрьевич Рой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все так. Если бы только не та безумная смс-ка – «кто тебя просил лезть куда не просят»… Даже всесильный Левушка Оберсдорф не сумел отыскать отправителя, неведомый шутник, воспользовавшись симкой, тут же ее ликвидировал. Что это было? Жестокое совпадение? Чья-то злобная шутка? Или – не шутка и не совпадение? Да господи! Арина готова расплачиваться за неведомую вину десятикратно, стократно – но сама!
Раньше это называлось реанимацией, сейчас – палатой интенсивной терапии. ПИТ. И то сказать, какая реанимация третий месяц подряд? И терапия – куда уж интенсивнее: исхудавшее тело в трубках, катетерах и датчиках выглядело элементом непонятной сложной системы, серые, давно утратившие привычный загар ладони поверх простыни казались очень большими. Грудь женщины должна помещаться в ладони мужчины… Опомнись, Арина, какая, к преисподней, грудь?!
– Прости, задержалась, – деловито и немного виновато проговорила она, присаживаясь сбоку. Как будто Денис мог ее слышать. Впрочем, она-то была уверена, что – и мог, и слышал.
Через полчаса – а может, через две минуты, время здесь текло иначе, то летя стремительно, то застывая – за белой дверью послышались голоса. Илья Зиновьевич? Нет, у Зямы глубокий баритон, странный для такого невеликого тела, а там, за дверью спорят скорее женщины. Ай, да какая Арине разница! Но она все же поднялась – осторожно, стараясь ничем не стукнуть, не звякнуть, словно разбудить боялась, очень глупо – приоткрыла створку и выскользнула в белый коридор, увешанный там и сям детскими рисунками. Птички, цветочки, солнышки с растопыренными желтыми лучами – все яркое, радостное. Илья Зиновьевич считал, что эти «окошки» в настоящую живую жизнь если не утешают, то хотя бы отвлекают от белой безнадежности.
Справа от палаты Дениса по синим кучерявым волнам прыгали три белых кораблика. Слева на пронзительно зеленой лужайке, усеянной красными и желтыми цветочками, скакала пятнистая корова с восемью ногами и неправдоподобно большим выменем. Задранный к зениту хвост, чудовищная ухмылка от уха до уха. Несмотря на схематичность рисунка, было ясно, что корова танцует. И, похоже, не слишком трезва: желто-красный веночек болтался на одном роге. Арина, хоть и видела корову уже бог знает сколько раз, невольно улыбнулась. Прав Илья Зиновьевич!
Суровая тетя Глаша в застегнутом, как обычно, всего на две пуговицы халате, стоявшая почти сразу за дверью, повернулась, глядя на Арину почти просительно. А за ней…
– Мама? Зачем ты здесь?
Еще дальше, почти в углу молча темнела фигура в священническом облачении и с какими-то блестящими штуками в руках. Лицо у фигуры было возвышенно-отстраненным.
– Девочка моя! – Елизавета Владимировна порывисто обняла дочь, прижала, глаза мгновенно заблестели.
Вот только слез сейчас не хватало! Впрочем, мать всегда очень тонко чувствовала, где нужно остановиться. И что хуже всего – она ведь не играет в сочувствие. Она искренне сопереживает. Она всегда – искренне. Но почему, почему от этой поддержки как-то… хуже? Нет. Неловко? Тоже нет. Но хочется эту искреннюю любовь и нежность как-то… выключить. Или хотя бы притушить. Арина высвободилась – осторожно, ни в коем случае не резко. Не дай бог мамуля переключится в режим «за что ты со мной так».
– Мам. Что. Ты. Тут. Делаешь.
Та улыбнулась почти радостно:
– Отец Вениамин согласился провести молебен. Или… я путаюсь во всех этих обрядах. Он помолится за здравие Дениса.
Тетя Глаша, немного сдвинувшись, встала спиной к палатной двери с явным намерением никого туда не пускать, плечом к плечу с Ариной. От этого «плечом к плечу» стало как будто легче.
– Зачем? – повторила она.
– Ну как же! – недоумение на мамином лице было таким же искренним, как сочувствие.
– Что происходит? – Илья Зиновьевич появился как ниоткуда. Впрочем, сразу за поворотом из коротенького, на две палаты, тупичка располагалась невзрачная дверь на одну из внутренних лестниц, а дальше тянулся еще один коридор, куда обширнее этого закутка.
– Я просто хочу помочь! – Елизавета Владимировна прижала ладони к щекам, распахнутые глаза все еще блестели непролитыми слезами.
– Это моя мама, – обреченно объяснила Арина. – Она собирается провести молебен у одра болезни… или как там это называется.
Она надеялась, что Зяма сумеет доходчиво объяснить, что палата интенсивной терапии – не проходной двор, и лишние посетители, будь они хоть святые апостолы, там без надобности. Мамуля начнет его переубеждать, быть может, даже заплачет… Господи, как все это бессмысленно и безнадежно! Но Илья Зиновьевич заработал свой авторитет отнюдь не только хирургическими талантами. Одним коротким взглядом он оценил диспозицию и почти ласково предложил:
– Почему бы не помолиться в специально отведенном для этого месте? У нас отличная часовня, и я думаю, это можно будет устроить. Пойдемте, пойдемте, сейчас сестры придут проводить необходимые процедуры, не будем мешать.
Никаких плановых процедур в это время не проводилось. Но мамуля, слушая успокоительный баритон Зямы, пошла за ним, как завороженная. И тот, безмолвный, весь черный, двинулся следом.
* * *
Войдя в квартиру, Арина бессильно опустилась на пол. Даже запирать не стала, так и сползла по двери. И замерла, привалившись к ней спиной и прикрыв глаза. Почему у них не английский замок? Придется поднимать с пола размякшую тушку, запирать – и желательно сейчас, еще немного так посидеть – и забудешь, и останется дверь незапертой, мало ли… Нет бы оно все как-нибудь само… Как во дворце у хозяина аленького цветочка, где невидимые слуги и постель застилали, и на стол накрывали…
Дверь, кажется, подслушала ее мысли – замок едва слышно скрежетнул. Губ коснулся край кружки, ноздри защекотал умопомрачительный запах. Хотя, казалось бы, что такого умопомрачительного – ну чай, ну лимон, ну, может, еще капелька меда…
– Я сама, – прошептала Арина, поднимая правую руку. И чуть погодя, просто на всякий случай, левую. Кружка показалась невероятно тяжелой, но, как ни странно, сил удержать ее хватило. И чай оказался горячим, но не огненным – в самый раз, чтоб не обжечься.
Арина приоткрыла глаза.
