Дело об обиженных журналистах - Андрей Константинов

— Вах, баюс, баюс, баюс… — отчаянный страх можно било прикрыть лишь нарочитым хамством. — У вас у самих-то, господа хорошие, памперсы имеются?

Станислав полиловел от ярости, рванулся ко мне и вцепился в воротник жилетки. Хрясь. Удар кулака пришелся точно в нос. Кровь закапала на жилетку, футболку…

— Сука! — Станислав оттолкнулся от меня и стал брезгливо вытирать запачканную кровью ладонь носовым платком.

Надо было вести сцену к финалу, тем более что, по моим расчетам, рубоповцы должны были появиться с минуты на минуту. Я издал сдавленный жалобный сип, согнулся в три погибели, схватился за сердце. Рожу при этом я скорчил максимально страдальческую.

— Станислав, что с этим придурком?

— Сердце! Воды… — я захрипел и скорчился еще больше.

— Дай ему воды, а то еще загнется, не приведи Господи…

Станислав плеснул из графина воды в высокий стеклянный бокал. На донышко. Жадина! Протянул стакан мне.

Я сделал глоток. Пора! Я грохнул со всего маху бокалом по углу стола. Разлетелись осколки, но донышко с торчащими острыми краями уцелело.

Братья растерянно попятились от меня. Они всерьез опасались, что я могу кинуться на них. — Что, испугались? — я усмехнулся. Оттянул ворот футболки и располосовал ее «розочкой» почти до пупа. Теперь будет больно: вонзил стекло себе в грудь. Неглубоко, я же не сумасшедший. Прочертил кровавую полосу поперек. Затем еще одну ниже. Кровь потекла по груди. Все поплыло. Я еще видел, как Станислава вывернуло от зрелища прямо на кожаное кресло. Из коридора донесся топот. Пора. Я отбросил остаток стакана под ноги Станиславу — на ней кроме моих отпечатков пальцев были и его — пусть теперь докажет, что это не он меня так разрисовал.

Я начал сползать на пол.

Дверь распахнулась, в кабинет ворвались здоровенные лбы в камуфляже — собровцы, следом Резаков с Лагутиным.

— Лежать, суки! РУБОП! — И сплошной мат: в РУБОПе ребята работают резкие, да к тому же на Карпенко у них накопилось.

И тут я потерял наконец сознание. Не люблю вечер пятницы, обязательно какая-нибудь гадость случается…

Лежать на спине, глядя, как по беленому потолку скачут солнечные зайчики, может быть, и забавно, если делать это полчаса, максимум — час. Когда в таком положении, да еще с саднящими и горящими под плотными повязками порезами, проводишь вторые сутки — хочется волком от тоски выть.

Нет, скучать мне не давали: после того как меня, слегка подштопанного и по самые уши напичканного обезболивающими, Резаков отвез домой, у меня перебывало пол-агентства. Первым заявился Шаховской. Да не один, а с доктором. Тот еще раз осмотрел мои телесные повреждения, оставил кучу склянок со снадобьями и мазями, полтора десятка упаковок разноцветных таблеток. Витька оставался у меня до утра субботы — никогда не предполагал в нем таланта замечательной сиделки. Утром нагрянули, сменив его, Зудинцев с Кашириным, притащили яблок и винограда. После них впорхнула Завгородняя, вся в облаке полупрозрачных нарядов и дорогих духов, чмокнула меня в лоб и оставила после себя плитку горького шоколада. Спозаранник долго выспрашивал меня о подробностях обстановки офиса братьев Карпенко, а потом, загадочно подмигнув, извлек из дипломата полуторалитровую пластиковую бутылку из-под «Пепси».

— Это «Негру де Перукар» — лучшее молдавское вино. Сама королева Елизавета его в Молдове покупает для своего стола. Здесь такого не купишь. Пейна здоровье.

Я не отпустил Глеба, пока мы не приговорили половину бутыли.

Остальное мы допили с Валей Горностаевой и Лешей Скрипкой.

— Знаешь, Володя, у меня был один приятель, — рассказывал одну из своих бесконечных историй Алексей, — так он, чтобы привлечь внимание любимой девушки, подговорил своих приятелей разыграть сцену нападения на нее. Они все сделали очень натурально: обступили ее у порога дома, стали цинично приставать. И тут он появляется. Раз, раз — всех раскидал. В общем, все было разыграно как по нотам. А тут, как назло, наряд милиции — всех в кутузку и упекли. Долго потом доказывали, что это была шутка…

Под вечер своим визитом почтил Обнорский. Он долго разглядывал меня, угрюмо молчал. А потом сказал все, что думает обо мне, моих умственных способностях, дурацком характере, нарушении всех возможных норм дисциплины и субординации…

Я молчал и глядел в потолок.

— Ты меня не слушаешь!..

— Не знай я некоторых деталей твоей собственной биографии, Андрей Викторович, подписался бы под каждым твоим словом. А если ты считаешь, что мне не место в агентстве, готов подписать заявление об уходе.

Он рот разинул от такой наглости. Помолчал.

— Н-да, Володя, нам тебя будет не хватать… Две недели, — он положил на кровать конверт, — считай себя с понедельника в отпуске. Будет лучше, если вы втроем, с Анютой и сыном, проведете его подальше от Питера. Считай, что здесь твои отпускные.

В конверте была внушительная сумма. Жена с сыном приехали под самый вечер.

— Солнце мое, — сказал я Анюте, — мне так не хватало тебя эти две недели. Собирайся. Едем в Прагу…