Дама с рубинами - Евгения Марлитт

На обширном дворе фабрики было пустынно и безлюдно; рабочие уже давно кончили работу, а в большом парке с красивым светлым прудом, в котором отражался павильон, также не было никакой жизни; только густые ветви деревьев шелестели при ветре; даже не было слышно лая «Фридель» — большой охотничьей собаки дедушки, и она не выбежала навстречу девочке. Крыльцо, на котором всегда лежала собака, было пусто, дверь также была закрыта; оказалось даже, что она заперта, и на многократный звонок Маргариты в доме никто не откликался.

Девочка стояла у безмолвного дома в полном отчаянии; дедушки не было! Это ей вовсе не приходило в голову; ведь разумелось само собой, что он будет дома, когда она придет. Она обошла дом со всех сторон; если бы было открыто хотя одно окно в нижнем этаже, она влезла бы в него, как часто проделывала из шалости, и вскочила бы в комнату. Но ставни были закрыты, и ничего нельзя было поделать.

Она готова была заплакать, но мужественно глотала слезы. Дедушка, вероятно, ушел к управляющему, а он жил тут же недалеко, на фабрике. Однако во дворе какая-то работница сказала ей, что управляющий со всей семьей был в городе на вечере, а сам советник уже несколько часов тому назад уехал верхом; сегодня собрание кегельного кружка в Гермслебене (это было довольно отдаленное имение).

Господи Боже, что теперь делать девочке, пришедшей так издалека? В первую минуту отчаяния она снова выбежала за ворота, тогда как работница вошла в конюшню. Но через несколько шагов Маргарита остановилась; в Гермслебен ни в коем случае нельзя было идти, это было слишком далеко! Нет, это было невозможно, лучше уж подождать дедушку, может быть, он скоро вернется.

Девочка вернулась к дому и терпеливо уселась на пороге; это было очень полезно для ее усталых ножек, да и глубокая тишина, царившая вокруг, была благодеянием после длительной ходьбы. Если бы только в висках не было этого ужасного стука и не билось так сильно сердце; а теперь, когда девочка прижалась к двери, это было еще ощутимее.

Затем в болевшей головке стали возникать различные образы. Дома время ужина уже давно прошло, а ее не было за столом. Ее, вероятно, ищут повсюду; при мысли, что тетя София беспокоится за нее, сердечко девочки болезненно сжалось. Господи, лишь бы никому не пришло в голову искать ее здесь, в Дамбахе, пока не вернется дедушка. Она с ужасом вскочила, и ее глаза стали искать какого-нибудь уголка, где она могла бы спрятаться в случае необходимости. Теперь, когда она тайком убежала, не могло оставаться ни малейшего сомнения в том, что ее завтра же отправят в институт; об этом уже позаботится бабушка, эта неумолимая бабушка, которая могла быть такой несправедливой. Когда Гольдик вследствие своей неловкости падал, то бранили «необузданную девчонку», когда он капризничал, то его, конечно, «раздразнила несносная Грета». А еще невыносимее, чем бабушка, был этот «месье Герберт», которого она во что бы то ни стало должна была называть дядей. Хорош дядя, у которого даже нет усов и который должен корпеть над уроками точно так же, как и она! «Ее надо высечь», — сказал он сегодня и так сжал ее пальцы, что они до сих пор болели. Как он будет рад, когда Грету завтра утром потащат в экипаж и потом безжалостно запрут «в клетку»! Но только этого не будет, сохрани Боже! Она станет защищаться руками и ногами, и будет так кричать, что все сбегутся на площадь. Ах, если бы дедушка, наконец, вернулся!

Но в саду было тихо. На шоссе умолк изредка долетавший скрип колес; наступило безмолвие ночи; часы на башенке фабричного здания били четверть за четвертью; был десятый час, и самое скверное время, вероятно, уже прошло. В городе дедушка всегда ложился спать в десять часов. Он был в этом очень аккуратен, и теперь, наверно, скоро вернется в Дамбах. А когда она услышит топот его лошади, то выскочит к нему навстречу и будет бежать рядом с лошадью; тогда он будет смотреть на «своего сорванца», и никто-никто не посмеет ее тронуть.

Действительно, вдруг раздался топот лошади, но девочка не подбежала к воротам; она минуту с ужасом прислушивалась, затем одним прыжком выскочила из своего угла, обогнула пруд и забралась в густой, непроницаемый кустарник, росший на противоположной стороне, у железной решетки, отделявшей сад от двора фабрики. Всадник въехал со стороны города; это был отец, искавший ее.

Маргарита глубже зарылась в колючий кустарник; белому платью с пятнами от черники изрядно досталось от шипов, а ноги тонули в трясине; несмотря на это, девочка села на сырую землю и так скорчилась, словно хотела обратиться совсем в ничто. Задерживая дыхание и крепко стиснув стучавшие зубы, она слышала, как ее отец говорил во дворе с работницей. Девушка сказала ему, что девочка у нее на глазах повернула обратно в город; она сама видела, как Маргарита выбежала за ворота.

Несмотря на эти уверения Лампрехт въехал в сад; Маргарита слышала из-за кустов сопение Люцифера (папа, вероятно, прискакал сюда очень быстро), затем ей стал виден и всадник. Он объехал вокруг дома и с лошади мог прекрасно видеть весь сад с его куртинами и группами кленов и акаций.

— Грета! — кричал он во все стороны.

Всякое другое ухо уловило бы в этом зове только бесконечный страх отца за девочку, но для Маргариты, неподвижно сидевшей в кустах и почти диким взором следившей за каждым движением всадника, человек, сидевший на лошади, был тем же самым, который сегодня наклонился над ней в темном коридоре, не зная, растоптать ли ее, или задушить. Теперь, когда он был совсем близко на берегу пруда, теперь, когда его глаза сверкали из-под густых черных бровей, как всегда, когда он был «ужасно сердит», девочкой овладело невыразимое чувство страха, сковавшее все ее члены. Не дыша, как бы окаменев, сидела она в кустах и скорее дала бы столкнуть себя в воду, чем произнести хотя бы один звук.

Лампрехт повернул лошадь и уехал; кто-то — вероятно работник управляющего — прошел через дверь и открыл железные ворота. Лампрехт переговорил с ним; его голос звучал так хрипло и глухо, как будто у него совсем пересохло в горле. Он спросил о своем тесте, и работник ответил, что, когда советник играет в кегли, то редко возвращается раньше двух часов ночи. Что еще говорили, трудно было разобрать. Лампрехт выехал за ворота, но поехал не по шоссе, а свернул на тропинку через поле.

Маленькая беглянка была снова одна. Когда ее душевное оцепенение прошло, она почувствовала, что тесно сросшиеся ветви больно давят ее тельце, защемленное среди них. Ее тонкие полотняные сапожки совсем промокли от сырости, в кустах роилась целая куча комаров, кусавших ее лицо и обнаженные ручки. Она с трудом поднялась и вытащила ноги из топкой земли, которая тяжелым комом пристала к подошвам. Теперь она горько заплакала от отчаяния; злой куст не хотел больше отпускать ее. Она должна была остаться здесь, в этом воздухе, пропитанном запахом гнили; она была поймана, как маленький воробышек; в этих колючих спутанных ветвях она должна была ждать, пока возвратится дедушка! Ах, он не вернется раньше двух часов ночи! В течение пяти длинных часов она должна будет сражаться с комарами, которые кусали ее все сильнее и сильнее, хотя она усиленно отмахивалась от них! А лягушек и жаб здесь тоже было много. Рейнгольд уверял, что раз даже выползла из-под куста пестрая змея. Девочку передернуло от страха, и ей показалось, что у нее под ногами что-то шевелится. Собрав все силы, она стала выбираться из жуткой чащи, пока, наконец, последние сучки с треском не сомкнулись за ней.

Маргарита, плетясь обратно к дому, казалась очень жалкой. Шляпу сорвали верхние сучки, уже когда она пролезала в кустарник. Пусть там висит! Висевшее клочьями платье было также оставлено без внимания, но ноги, облепленные толстой корой глины и при каждом шаге оставлявшие отвратительные черные следы на ступенях крыльца, имели ужасный вид.

На небе одна за другой загорались звезды, но забившаяся в угол девочка не замечала их. Когда она поднимала отяжелевшие веки, то видела, что мрак постепенно поглощает слабый отблеск пруда; лужайки чернели под деревьями; пробуждалась ночная жизнь, и с чердака вылетали разбойницы — летучие мыши. Маргарита, как во сне, слышала собачий лай, доносившийся из деревни, а часы на башенке снова пробили две четверти. Там, наверху, пробьет еще много-много таких четвертей, прежде чем настанет два часа! Ах, как ужасно! От промоченных ног дрожало все тело, а лоб, прижатый к жесткой двери, страшно горел и болел. Ах, если бы можно было только разок, только на пять минут положить голову на мягкую подушку и выпить дома хотя глоточек воды из прохладного колодца… как это было бы хорошо! Тетя София всегда клала в стакан немного малинового варенья, когда кто-нибудь жаловался на головную боль, а от укусов комаров, которые жгли ей щеки и руки, у нее была успокаивающая мазь… ах, да, как хорошо было у тети Софии!