Соловей и халва - Роман Рязанов

ожидания створки ворот, наконец, приоткрылись, и на пороге показалась скрюченная старуха-горбунья, которой на вид можно было дать и семьдесят, и все восемьдесят лет.

– Кто вы, именем Аллаха, отвечайте? – проскрипела она, пытаясь скрыть страх за важностью тона.

– Я – купец Рахматулло, – представился мой господин. – А это мой верный слуга и помощник по имени Мамед. – добавил он, указывая на меня.

– Что привело вас, в осиротевший дом моего хозяина? – спросила старуха уже мягче, но всё ещё настороженно.

– В Благородной Бухаре все знают меня, как большого почитателя стихов поэта Бухари, – льстивым голосом заговорил купец Рахматуллло. – Я готов повторять бейты его сладкозвучных газелей с тем же трепетом, с коим хафиз20 повторяет строки Корана! Весть о смерти поэта застала меня, когда я был в пути по торговым делам. Но, услышав сию горестную весть, я поспешил к нему домой, дабы выразить слова соболезнования и, – тут он помедлил, бросив оценивающий взгляд на старуху, – взять себе на память кое-что из его драгоценных строчек. Думаю, что почтенная госпожа…

– Зульфия, – охотно подсказала своё имя просиявшая старуха. – Я рада, что вы цените сочинения человека, у которого я вот уже три года имела честь быть служанкой… Но, почтенный Рахматулло, – произнесла она чуть виноватым голосом – мой хозяин, уважаемый Али Ахмад, распорядился в случае своей смерти сжечь все свои бумаги, что я и сделала вчера ночью, как только до меня дошли вести о безвременной кончине господина, не читая их. Да я и не умею читать, – всё так же, словно оправдываясь, окончила она.

– Вот как! – неподдельно изумился Рахматулло. – Хотел бы я знать, что заставило почтенного поэта Бухари отдать такое распоряжение!

– Он мне говорил, – сказала в ответ горбунья. – Что он будто бы хотел избежать судьбы Фирдоуси, которому султан Махмуд Газневи прислал караван верблюдов, гружённый золотом, в то время, когда прославленный творец «Шахнаме» уже ждал Азраила. Али Ахмад Бухари молвил мне, что все награды должны ожидать поэта при жизни, после смерти же не должно оставаться ничего…

– После смерти же не должно оставаться ничего, – словно эхо повторил купец Рахматулло – Мудро! Клянусь Аллахом! Но, почтенная Зульфия, – вновь заговорил он льстиво. – Не могли бы вы впустить меня и моего слугу в дом, может быть, я возьму себе на память какую-нибудь безделушку, какую-нибудь маленькую вещицу в память о своём любимом поэте.

– Не думаю, что я могу исполнить вашу просьбу, таксир21, – строго промолвила Зульфия. – После службы в канцелярии прежнего хана мой господин вышел в отставку и жил очень скромно, не желая никого видеть. Я сама приходила в этот дом лишь два раза в неделю, убиралась, стирала, но никогда не прислушивалась к разговорам Али Ахмада. Он не любил гостей при жизни, не захотел бы видеть их и после смерти… Так что уходите, правоверные! – осуждающе покачала головой Зульфия. – Нечего вам здесь делать…

– Думаю, что вот этот звон размягчит твоё сердце, уважаемая, – произнёс в ответ Рахматулло. С этими словами он достал из своего хурджина22 кошель, набитый таньга, и позвонил и потряс им перед лицом горбуньи.

– Я бы не отказалась от двадцати серебряных колокольчиков, – подыграла она моему господину.

– Полагаю, твой слух, о почтенная Зульфия, усладят не хуже газелей почтенного Али Ахмада и серебряные колокольчики, – ласково, но в тоже время твёрдо сказал Рахматулло.

–О, конечно, конечно, – легко согласилась горбунья, впуская нас за ворота. – Сорок серебряных колокольчиков вполне мне подойдут…

Дом покойного поэта Бухари оказался хорошо обставленным. Персидские и туркменские ковры, оружие на стенах, вазы из китайского фарфора…

– А я и не знал, что написание стихов приносит такой хороший доход! – заметил Рахматулло, окидывая своим взором всё это великолепие. – Может быть мы с тобой, Мамед, выбрали себе не то занятие в жизни? Как ты полагаешь, мой мальчик? Неужели, прибыльнее стихи писать, чем шёлком торговать?

– Вы уже сами говорите почти в рифму, о мой господин, – усмехнулся я, подхватывая его шутку.

И вдруг я заметил, как мой хозяин сделался абсолютно серьёзным, когда взгляд его упал на мешочек, предназначенный для сбора подаяния. Меня и самого немало удивил этот мешок, лежавший в комнате среди всей этой роскоши. Но внимание купца Рахматулло привлекла эмблема, вышитая на мешке. Это был контур сердца, внутри которого было вышито имя Аллаха.

Мой господин отвёл свой взор от этого таинственного знака и произнёс тихо, будто с опаской одно только слово:

– Накшбандия…

– Что вы говорите, мой господин? – непонимающе переспросил я.

– Ах, да, Мамед, – спохватился купец Рахматулло. – Ты ведь действительно не здешний, не бухарец… Ты не понимаешь…

– Накшбандия? – настойчиво переспросил я, завидев, как он побледнел. – Это братство, основанное тем покойным святым шейхом, чья келья находится в нашем квартале?

– Верно, – ответил мой господин. – Шейх Бахауддин Накшбанд и основал в Бухаре братство дервишей, названное чуть позже его именем – накшбандия. Было это ещё в прошлом веке. Члены суфийского братства накшбандия собираются, как правило, у могилы своего основателя, шейха Бахауддина. Их радения проходят в тишине, они не любят шумного зикра. Их символ – имя Аллаха, вписанное в контур человеческого сердца.

– Вы полагаете, – стал догадываться я. – что покойный Али Ахмад Бухари был членом этого суфийского братства? Ну, так ведь что здесь такого? Я сейчас припоминаю, что и Алишер-бек из Герата, известный как поэт Навои, является членом этой самой… накшбандии и даже носит власяницу…

– Ничего бы такого в этом не было, – довольно резко прервал ход моих размышлений купец Рахматулло. – Ничего бы такого не было, кабы не смерть поэта Бухари… Если в городе существует заговор, то уж не члены накшбандии стоят за ним? – обеспокоенно спросил Рахматулло скорее у себя самого, нежели у меня. – Шейх Бахауддин Накшбанд, хоть и похоронен как святой человек, и у гробницы его происходят чудеса, но при жизни он всегда ставил мирскую власть выше поиска истины и единения с Аллахом… Стремиться к мирской власти завещал он и своим ученикам-мюридам. Ты сам говорил о беке Алишере из Герата? А разве не состоит он на службе у султана Хуссейна Байкары? Разве не доверяет султан беку Алишеру свои тайны за чашей вина? Отсюда и берёт своё начало мирская власть накшбандии… Ученик-мюрид должен быть покорен своему наставнику-шейху, словно труп. А многие мюриды живут в миру, держат лавки, занимаются торговлей, состоят на государственной службе, они сами уже превратились в почтенных мужей, чьи бороды посеребрила седина, но одно лишь слово шейха…

– Одно слово шейха и что? – задал нетерпеливый вопрос я.

– Одно слово шейха, –