Таинственный возлюбленный - Сеймур Джулия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гораздо сложнее было с мыслями, роившимися в ее высоко посаженной головке со слегка вьющимися русыми волосами. Вопросы, на которые не находилось ответов ни в книгах, ни в разговорах с отцом, ни даже в проповедях отца Челестино, гудели в ней, словно рой растревоженных пчел, причиняя почти ощутимую боль. Куда исчезает на ночь солнце? Почему альгвасил[19] дон Руис, которого все ненавидят, богат, а ее отец, всеми любимый, беден? Почему родители никогда не пускают ее ночевать с ними? Почему гороховый суп в гостях всегда вкуснее, чем дома, и как виноград превращается в вино? И еще тысячи подобных вопросов мучили девочку, замкнутую в пяти комнатах дома в старом переулке Ахо.
* * *Зима медленно поворачивала на тепло. Овечья шерсть перестала быть шелковистой и длинной, сваливаясь в неопрятные космы. Лозы стали менее хрупкими, а если прижать ухо к округлившемуся, как каравай, материнскому животу, то теперь можно было услышать какую-то неясную возню, которая смущала и пугала Клаудилью, тем более что лицо Марии по мере того, как рос ее живот, становилось все худее и белее, напоминая застывшую маску. Затем, как всегда, ранней весной, начались сложности с едой и деньгами, но Клаудита пока не замечала, что в этом году вино разбавляется водой в два раза больше обычного, а кофе подается почти несладким. Но, воспринимая физические трудности с легкостью ребенка, она, однако, слышала глухие намеки отца о том, что эта проклятая революция за горами погубит и их, и видела, как украдкой вытирает черной накидкой слезы никогда не унывающая Гедета. Более того, девочка едва не потеряла дар речи, как-то утром увидев, что мать, одетая в перешитое дуэньей девичье платье, тяжелой походкой направилась в церковь Иеронима, где не бывала уже много месяцев, и отходила туда всю новену[20], несмотря на то, что обратно Гедета приводила ее почти без чувств. Однако еды в доме не прибавлялось.
Но что было Клаудилье до какой-то еды, когда весна безоглядно вступала в свои права по берегам ручьев и речек, взрываясь в щебете птиц и лиловых корзиночках крокусов! Девочка возвращалась домой с расцарапанными руками, в запачканной юбке, с распустившимися от лазанья по лесу волосами, в который уже раз теряя платок. Впрочем, Гедета, поглощенная все возрастающими заботами, уже не ругала ее, а лишь бросала на питомицу долгий, полный печали взгляд.
Утро того дня сияло так ярко, что скрадывало и убогость обстановки, и скудость завтрака. Отец быстро съел остатки вчерашнего жаркого, однако почему-то не спешил подняться и уйти, как обычно. Клаудиа поставила перед ним вторую чашку уже остывшего пустого кофе и осторожно заглянула в черные прекрасные глаза под насупленными, седеющими бровями.
— Сегодня я никуда не пойду, Клаудита. Хочешь, мы весь этот день проведем втроем, вместе с мамой?
Клаудиа еще с вечера собиралась убежать далеко за Мурнету, где росли вкусные луковицы саранки, но голос отца был так тих, а его предложение так непривычно, что она только кивнула.
У матери в комнате, как всегда, радостный свет едва пробивался сквозь тяжелые шторы, отчего на всем лежал оттенок старины и грусти. Она, громко дыша, лежала на высоких подушках и тревожно повернула к ним свою уже с утра красиво причесанную голову.
— Ты, Пепе? Что случилось?
— Ничего. Просто я так мало бываю с тобой в последнее время, а тебе сейчас, как никогда, нужна поддержка… — Дон Рамирес опустился в ногах кровати и посадил Клаудиту на колено. — Мы пришли развлечь тебя. Хочешь, поиграем втроем в биску или тутэ[21]?
Но Мария вспыхнула и нервно сжала руку мужа.
— Ты обманываешь меня, Пепито! Что случилось? Ты не продал тех овец?
— Все продано, моя дорогая, и продано вполне удачно. Завтра я закуплю провизии и заплачу за прошлую осень всю десятину. Кстати, наверное, пора подыскивать и повитуху?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})— Можно подождать еще месяц, Пепе… — Марикилья слабо улыбнулась, но тут же снова беспокойно вгляделась в лицо Рамиреса. — Нет, прости, но я не верю тебе! Что-то произошло… Ужасное… Погибли все лозы, да? Мы совсем разорены?
Дон Рамирес отвернулся и вместо ответа качнул на колене дочь.
— Спой-ка нам эту замечательную песню, которой научил тебя падре Челестино. Ну, эту, про милую смуглянку…
— Нет, я лучше спою вам ту, что поют в лавочке у Франсины. — И лукаво склонив голову набок, Клаудиа запела глуховатым, но верным голоском:
Сын единственный у графа, Сын один во всем роду. Он отправлен был в ученье К господину королю. Он в чести у короля, Он в чести у королевы…— Замолчи-ка, малышка, — вдруг остановил ее дон Рамирес и потупился. — Ты замечательно поешь, но маме, наверное, нездоровится, раз она не хочет играть с нами… Знаешь, а что если ты отправишься сегодня в Мурнету и пробудешь там до утра? У Гедеты заболел какой-то родственник в Матаро, я ее отпустил, а у нас как раз овца должна объягниться… Правда, там Перикито, да в этом деле, скорее, нужна женская рука. А ты у нас уже взрослая и отличная хозяйка… и на тебя можно положиться? Я прав, Клаудита? — В голосе Рамиреса звучали гордость и странная тоска.
— О, конечно, папа! — Клаудилья была бесконечно счастлива, что ей доверяется такое ответственное дело.
— Тогда поцелуй меня покрепче… Еще крепче. И ступай с Богом… Пока, Клаудита!
Клаудию не пришлось просить дважды, и уже вскоре после этого она шагала по дороге, меся грязь каблучками стоптанных туфель и распевая не дослушанную родителями песенку:
Дал король ему одежду, Целый город — госпожа[22]… * * *Поначалу, сидя в кошаре и ожидая ответственного момента, она мечтала о том, как овца, благодаря ее заботе, принесет сразу много здоровых ягнят и как она их сама вырастит, и они с папой их продадут, получат много денег и наконец станут богаты и счастливы. Но день тянулся, а овца все не ягнилась. Вскоре девочка уже забыла, зачем пришла сюда, и остаток дня провела в играх, в которых ей никто не был нужен. Сидя на полуразвалившихся ступенях, в заброшенном саду, она чувствовала себя не бедной девочкой в полотняном платьице, а сказочно-прекрасной доньей Бланкой, заточенной в башне жестоким королем. Смешивая времена и персонажи, Клаудилья то громко декламировала монолог Андромахи, то шептала молитвы, то пела старинные романсеро… И только одного недоставало ей в этой игре — того смелого неведомого рыцаря, который бросил бы королевский дворец и, вспомнив детство, примчался в Мурнету на взмыленном, покрытом хлопьями белой пены Бабьеке…
Незаметно спустилась ночь. Подул свежий морской ветер, густая лунная тень от дома легла на пробившуюся недавно траву, и белесоватые полутона деревьев слились вдали в одно неясное пятно. Какое-то странное полугрустное-полумечтательное настроение охватило девочку. Все ее мысли и чувства приобрели особенную мягкость и гармоничность, тоже переходящие в полутона. Ее вновь охватило стремление к чему-то хорошему, в голове забродили мечты о будущем, и беспричинные слезы подступили к глазам. Незаметно для себя она даже начала тихонько всхлипывать… Но вдруг сквозь эти легкие, девические слезы она увидела, что на каменных плитах двора, словно из-под земли, появились два кролика — появились и мгновенно исчезли, словно испарились. Потом затрещала и сорвалась с петли дверь старого сарая, и там что-то шевельнулось. Девочке показалось, что она нечаянно стала участницей какого-то волшебного представления, и, поднявшись со ступеней, Клаудилья смело направилась к сараю, в котором, как ей показалось, скрылись кролики, никогда раньше здесь ею не замечаемые. Внутри стоял зеленый сумрак от плюща, заполонившего весь сарай. В углу что-то вздохнуло, Клаудиа сделала шаг и… рухнула на колченогую кровать, густо поросшую влажным мхом. Руки ее коснулись чего-то теплого.