Лгунья-колдунья - Анна Ольховская

— Между прочим, Динь права, — Лена задумчиво рассматривала занявший чуть ли не полнеба серебристо‑желтый круг. — Есть в ней что‑то зловещее. Словно кто‑то равнодушно рассматривает нас из бездонного царства мрака.

— Лена, не надо, мне страшно! — В голосе Динь зазвенели слезы, она зажмурилась и вжалась лицом в облюбованное плечо Тарского. — Она не равнодушно смотрит, она словно выбирает…

— Что она выбирает? — Антон явно начал раздражаться. — Духи, помаду, туфли? Что ты несешь? Не порти нам вечер!

— Прекрати орать на Динь! — прошипела Осенева, сидевшая напротив сладкой парочки. — Так нельзя! Просто она у тебя очень чувствительная и реагирует на все гораздо сильнее нас.

— Почему сразу у меня? — окончательно рассвирепел плейбой. — Двух дней не прошло, как я ее трахнул из жалости, и вы нас уже поженили! Да если бы я женился на всех, кого трахал, у меня бы уже тысячный гарем был!

— Тони? — Квятковская подняла залитое слезами лицо. — Что ты такое говоришь, Тошенька?

— Антон, — на скулах Вадима вспухли желваки, — если ты немедленно не прекратишь…

— То что? — Тарский вскочил, перешагнул через бревно и заорал: — Что ты мне сделаешь? Побьешь? А я в Оленегорске сниму побои, а в Москве отнесу заявление в милицию! Достали вы меня все! Сначала бухтели, чтобы я был поласковее с этой липучкой — ладно, стал поласковее. Ей понравилось. Зато прилипла теперь намертво — не оторвешь. А я ведь ехал сюда не ради этой бледной немочи, а ради тебя, Ленка!

— Напрасно.

— Да если бы я знал, чего это будет стоить, плюнул бы на все и умотал на Канары! Все равно все бабы устроены одинаково, и если ты, Осенева, возомнила себя особенной — то позволь тебя разочаровать, ничего в тебе нет, кроме гонора и выпендрежа! А могла бы покайфовать, да еще как! Впрочем, подробности можешь уточнить у своих подружек, они, думаю, с удовольствием поделятся впечатлениями.

— Ты что имеешь в виду, урод? — Вадим начал медленно подниматься.

— За языком следи, а? — побагровел Борис.

— Да пошли вы все на…!

Этой изысканной фразой Тарский решил поставить точку в дискуссии.

Для придания точке весомости следовало в ускоренном темпе покинуть место дебатов, иначе можно было огрести кое‑чего более весомого.

И Антон, презрительно усмехнувшись, спортивным шагом направился к избушке. Впрочем, попой он не вилял, а значит, к спортивной ходьбе метод его передвижения отнести было нельзя.

Он просто быстренько свалил.

А в беседке главным действующим (вернее, бездействующим) лицом была тишина. Причем не благостная тишина храма, а пульсирующее напряжением затишье перед взрывом.

Который вскоре и бабахнул. Горько, навзрыд плакала Дина, возмущенно галдели Ирина и Нелли, оскорбленные намеками Тарского, Лена с трудом удерживала на месте рвущихся хорошенечко напинать паршивцу мужчин.

В целом все было очень мило.

Веселье продолжалось минут сорок, а потом постепенно утратило интенсивность. Осталось только ощущение гадливости.

Лене нестерпимо захотелось погрузиться в ароматную ванну, украшенную пышной пенной шапкой. Закрыть глаза и впасть в нирвану, очиститься душевно и физически.

— Это же надо было так испортить всем настроение! — Путырчик крутил в руках пластиковый стакашек, тщетно надеясь, видимо, что сила верчения выдавит из стенок хоть пару капель релакса. — И зачем мы только этого урода с собой взяли! Я сразу был против!

— Кто ж знал, — Нелли тяжело вздохнула. — Он вел себя вполне нормально, кадрил Ленку…

— Это я виновата, — прохлюпала Динь. — Тошенька из‑за меня так разозлился. Но я, честно, думала, что он тоже в меня влюби‑и‑ился!

Видимо, девушка обладала неиссякаемым источником слез. Очередные ручейки заструились по промытому руслу. Но успокаивать ее никто не спешил. Все немного подустали опекать плаксивую и пугливую библиотекаршу, к тому же доля правды в ее нытье была.

В общем, вечер, начавшийся так душевно, закончился плачевно.

— Пойдемте‑ка спать, — Вадим поднялся со своего места, — поздно уже.

Он обнял жену за плечи, и Плужниковы направились к избушке. Остальные потянулись следом. Но тянуться пришлось недолго, поскольку флагманы вдруг резко остановились, едва открыв дверь.

— Эй, чего встали‑то? — заерзал оказавшийся в арьергарде Венечка.

— Вы только посмотрите на этого наглеца! — Вадим сжал кулаки, словно пытался расплющить искомого наглеца.

— Ни фига себе! А ну, пошел вон с кровати! — петухом выскочил вперед архивариус. — Это постель девчонок, они там по очереди спят!

— А сегодня посплю я, — Тарский, удобно устроившийся на единственной кровати, лениво приподнялся. — Хватит бабье баловать.

— Сейчас я тебя за ноги выдерну, — Вадим направился было к кровати, но Ирина схватила мужа за руку:

— Не надо, не пачкайся об эту мразь. Все равно он уже изгадил собой постель, никто после него не ляжет. Пусть дрыхнет здесь, а мы давайте сегодня поспим на свежем воздухе. Дождя не будет, там прояснилось, да и потеплело слегка. В беседке нашей сухо, так что в спальниках не замерзнем. В Москве еще духоты нахлебаемся, а сейчас давайте спать под звездами.

— Охренеть, как романтично, — фыркнул Тарский, поворачиваясь ко всем спиной.

Глава 9

— Все‑таки милашка Тони воспитывался в курятнике, — Лена мстительно пнула валявшийся у порога избушки обломок коряги странной формы, автоматически отметив, что прежде этого черного уродства здесь не было.

— В смысле — петух? — хмыкнул Борис. — Похож, конечно, слишком уж смазливый, но он вроде бабами интересуется. Или, думаешь, он «би‑»?

— Сам ты «би» озабоченный! — Лена чувствовала, как внутри поднимается черная, удушливая волна гнева, готовая смести все светлое, что было в душе девушки. — Ни о чем, кроме секса, думать не можешь!

— Ты чего вызверилась? — отбил пас злобы Марченко. — Сама же сказала, что Тарский в курятнике воспитывался!

— Я имела в виду старинное правило курятника, которое Антоша соблюдает неукоснительно — клюй ближнего, гадь на нижнего!

— Фу, Лена, — смутилась Динь. — Ты чего материшься?

— Во‑первых, я не матерюсь, а сквернословлю, — огрызнулась Осенева. — Разница пусть небольшая, но есть. Во‑вторых, прекрати изображать из себя воспитанницу Смольного, о'кей? Надоело уже с тобой нянчиться, пылинки сдувать! Все равно слезы бесконечные, ты из Сейдозера море сделала своими слезами!

— Лена, ты что?! — В подтверждение слов подруги широко распахнутые глаза Квятковской немедленно налились слезами. — Почему?! Я… я думала, ты самая добрая, самая лучшая, а ты…

Она развернулась и, всхлипывая, бросилась за угол избушки.

Наверное, Дина надеялась, что, как это было всегда, за ней немедленно бросится кто‑то из девушек, дабы утешить и поддержать.

Напрасно.

Там, у порога избушки, лесным пожаром разгорался скандал. Покраснев от ярости, недавние друзья орали друг на друга до хрипоты, до покраснения глаз, до брызжущей слюны. И причиной вселенского ора вовсе не была выходка Тарского или грубость Лены. Ее, причины, по сути, не было. Все орали на всех, вспоминая малейшие обиды или досадные недоразумения. И больше всего походили сейчас на стаю бесноватых павианов, а не на гордых представителей человеческого рода.

Когда накал злобы достиг апогея, на берег Сейдозера внезапно свалилась тишина. Мгновенно так бухнулась душным облаком, накрыв собой все. И всех.

Люди замерли в тех позах, в которых застал их обвал тишины. На их лица вкрадчиво вползло да так там и осталось равнодушие манекенов.

Затем они выпрямились, одновременно повернулись в одну сторону — к Полярной звезде — и, подняв лица вверх, запели. Странными, горловыми какими‑то голосами, причем на совершенно незнакомом им языке.

Незнакомом потому, что этого языка давно уже не существовало. Цивилизация, которая общалась на нем, исчезла с лица Земли много веков назад, оставив после себя лишь обрывочные сведения да название — Гиперборея.

Закончив петь, люди выстроились в круг и сначала медленно, затем все быстрее и быстрее двинулись по часовой стрелке. Вот они уже бегут, молча, сосредоточенно, словно за кем‑то. Или зачем‑то.

Вряд ли догонят. Круг все‑таки.

Споткнувшись, падает одна из девушек, на нее налетают остальные и молча, словно куклы, валятся друг на друга. Они тяжело дышат, волосы взмокли от пота, но лица по‑прежнему безразличные. Встать никто даже не пытается.

К лежащим подходит человек. Он полностью обнажен, тело в свете луны выглядит мертвенно‑бледным, отчего узор, нанесенный на грудь и плечи, кажется черным. Но он не черный.

В руках у человека та самая странная коряга, которую недавно пнула Лена. Он подходит к каждому из лежащих и медленно проводит корягой над его или ее головой, не прекращая монотонно бормотать все на том же чужом языке. Первый, второй, третий…