Вечная молодость - Иоанна Хмелевская

Вечная молодость

Иоанна Хмелевская

Ну ладно, ладно... Что мне, даже ошибиться нельзя? Errare humanum est, то бишь человеку свойственно ошибаться, а женщина вроде как тоже человек. Из-за проклятой «Марии» Мальчевского я вырвала остатки волос на голове, потому как только по выходе книги прочитала, что сама умудрилась написать.

Вообще-то я не только писатель, я и читатель. Книги читаю разные, в момент, когда писала тот текст, читала аккурат Элизу Ожешко, где постоянно встречалась именно Мария. Может, это была повесть «Над Неманом»: «Любит ли тебя Мария, золотой мой, милый мой...» И так далее. После чего я, совершенно не подумав, влепила «Марию» Мальчевского вместо «Воеводы» Мицкевича. От отчаяния бьюсь башкой об пол. Даже издательство в смятении.

Разумеется, и малому ребенку понятно, что строки «Поздней ночью из похода воротился воевода» принадлежат Мицкевичу. Удивительно, что пока никто из читателей не выразил бурного протеста.

Эта скандальная путаница с Мальчевским и Мицкевичем вкралась во второй том биографии, воспевший мою первую молодость. Вся эта ужасная правда и только правда мне до чертиков надоела, и теперь я просто мечтаю о каком-нибудь художественном вымысле. Боюсь, что надоела я и читателям, хотя никто у нас еще не издавал приказа эту книгу обязательно читать...

Тем не менее чувствую себя обязанной внести кое-какие исправления и дополнения.

Первое касается седой старины. Та самая домашняя птица, оказывается, наклюкалась вишен на спирту вовсе даже не у графа Росчишевского, а у моей прабабушки в Тоньче. Возможно, аналогичный случай имел место и у графа тоже – я не настаиваю на исключительных правах на пьяную птицу. Так что сперва я все правильно помнила, потом родные меня попугали.

Кроме того, вышла на свет Божий причина отсутствия моей прабабушки за столом, когда моя мать и дядя Петрек наперегонки хлебали ложкой кипящее молоко. Так вот: за столом прабабушки никогда не бывало. Она не снисходила до трапез со своими домочадцами, кушала отдельно у себя в комнате, да притом не абы что, а изысканные лакомства. Ела она немного, но только вкусное, что подтверждает Марыська, которой иногда выпадала честь делить с бабушкой стол, потому как Марыське моя прабабушка доводилась бабушкой. За остальными детьми и внуками присматривал дедушка. Быть может, это от бабушки у меня такое нежелание есть в компании, в чем я честно и открыто признаюсь. А может, эта нелюбовь к совместным трапезам появилась позже и тесно связана с любовью к чтению.

В течение нескольких лет, когда мои дети были еще маленькие, почитать книгу мне удавалось исключительно за едой. Единственное право, в котором мне не отказывали, – это право на питание. Есть я все-таки должна была время от времени, а с вилкой и ножом в руках трудно мести пол, развлекать ребенка, чертить проекты или ходить по магазинам. Я использовала эти минуты для чтения и не скрываю, что старалась есть как можно медленнее. Это вошло у меня в привычку и так навсегда и осталось.

Из детства я вынесла еще одно воспоминание, которое – неизвестно почему – я полностью упустила из виду. Конечно, это мелочь, но, поскольку событие запало в душу, я до сих пор помню его в подробностях. Каждая причина имеет свое следствие, и хотелось бы разобраться, что послужило толчком к этому переживанию...

Моя мать зорко следила, в каком обществе вращается ее единственное чадо, и решила сама выбирать мне подружек. Далеко не с каждым ребенком мне разрешали играть. Мама указала на одну девочку как на самую подходящую кандидатку в подружки, и я покорилась, хотя у меня к ней сердце не лежало. Сразу же, в первой общей игре, выяснилось, насколько неудачен мамин выбор. Девочка эта от души огрела другую, помладше, молотком по спине, пытаясь подчинить ее и наказывая за какие-то капризы. Меня это потрясло, к физическому насилию я не привыкла и расценила поступок подружки как верх невоспитанности. Я помчалась к матери и все ей рассказала, в результате чего мать перестала подбирать мне подружек и никогда больше в мои с ними отношения не вмешивалась. Максимум, на что она отваживалась, – высказать свое мнение, как бы в пространство.

Забыла я упомянуть и про Томиру. Тереса вышла замуж за Тадеуша, когда мне было восемь лет, и семьи перезнакомились между собой. У Тадеуша была старшая сестра, а у сестры – две дочки, Зося и Тоня. Разница в возрасте между ними составляла тринадцать лет. Зося была старшая. Четырехлетняя в ту пору Томира отличалась своеобразием, которое по сию пору помнит вся семья.

Жили они на Жолибоже, и мы с Тересой пошли к ним в гости. Томира играла в садике – прыгала, вертелась, носилась как неугомонная. Я, старше ее на целых пять лет, с ней не водилась и чинно сидела на лавочке. Тереса – рядом со мной. Вдруг Томира бросила играть и подошла к нам.

– Я устала, – доверительно призналась она. – Мне надо побегать.

И действительно: стала бегать по садику из конца в конец.

Необычность такого отдыха меня поразила, и много раз в жизни, когда кто-нибудь жаловался на усталость, я вполголоса огрызалась:

– И что, тебе надо побегать?

Ничего удивительного, что меня иногда считали особой, у которой «не все дома».

Из своего детства я вынесла также вполне определенный взгляд на углы. Нет, не на тупые или острые, известные из геометрии, а на пересечения улиц, которые тоже называются углами. Нет ничего более страшного в жизни, чем торчать на углу улицы, особенно в обществе лица мужского пола. Это предел морального падения! Убеждение в том, что так никогда нельзя поступать, укоренилось во мне настолько прочно, что все детство и ранняя юность были отравлены. Например, возвращаюсь я из школы, со мной парень, одноклассник, который жил неподалеку. У последнего перекрестка мы с ним расходились в противоположные стороны. Разумеется, всю дорогу мы обсуждали наши обычные школьные дела, и на этом последнем перекрестке меня подстерегали адовы муки. Нельзя же оборвать разговор на полуслове, и мы обменивались прощальными фразами именно здесь, на проклятом углу. У меня земля горела под ногами! Как я страдала! Кидала по сторонам нервные взгляды, не видит ли меня кто из знакомых, теряла нить разговора, таблица умножения и та вылетала из памяти, а парень не мог понять, с чего бы это я вдруг начинала судорожно рваться домой. То есть угол вышибал из меня остатки здравого смысла, и длилось это годами.

Это называлось: хорошее воспитание.

И требования у «воспитанной девочки» тоже были не дай Бог. Значительно позже, в очереди за билетом в кино, со мной пытался флиртовать незнакомый молодой человек. Способы добывания билетов в послевоенных кинотеатрах я уже описывала, повторяться не стану, но всем и без того понятно, с какой легкостью заводились знакомства в таком месте. Парень даже понравился мне, я почти готова была отказаться от ледяной неприступности, билеты мы покупали с ним одновременно, в зале оказались тоже вместе. На экране шел киножурнал, показывали парусные лодочки на озере, и парень прокомментировал картину:

– Какая там чудесная погода, солнце, ветер... Так и хоцца поплавать!

Ну и добил меня этим своим «хоцца». После конца сеанса я постаралась поскорее улизнуть. Он мог быть самым красивым парнем на свете, но говорить на родном языке не умел! Такой мне даром не нужен.

Вернусь еще к одному важному воспоминанию детства: своему первому литературному произведению. Написала я его под конец войны, а начиналось оно следующей фразой: «Я умерла и, к своему изумлению, попала на небо».

Процитировать дальше я, увы, не смогу, оригинал давно пропал, остался только переработанный вариант, но содержание помню. Оказалась я на небе, вместе со множеством людей, столь же удивленных. На небе вели раз и навсегда установленный образ жизни, каждый день Божий начинался с шести утра, вместо будильника пронзительно верещали райские птицы, совершалась общая молитва, а затем следовал завтрак. На завтрак подавали манную кашу без соли. Потом была заутреня, после заутрени все собирались петь псалмы, ангел следил за порядком и дирижировал хором. После песнопений шли на обед, с меню изо дня в день одинаковым: брюквенный супчик, второго блюда не помню – то ли творожная запеканка с вермишелью, то ли еще нечто подобное, на десерт компот из райских яблочек без сахара, ибо райские плоды сами по себе сладостны.

После обеда снова наступал час общей молитвы, а потом – отдых. Все брались за руки и водили хороводы или играли в ручеек, а не то ходили парами по райскому саду. Затем была вечерняя служба, ужин из ячменного кофе и ржаного хлебушка со свекольным мармеладом, и – баиньки. В памяти у меня осталась завершающая фраза: «...и все пришли к выводу, что лучше уж самая страшная война на земле, чем это небесное спокойствие».

Собственно говоря, фраза эта была не последней, за ней следовало разъяснение. Когда спасенные души едва не повредились в уме, оказалось, что это был вовсе не рай, а всего лишь чистилище. Мы страдали за грехи наши, а дополнительным наказанием служила уверенность, что так оно теперь во веки веков и будет. На небо нас должны были впустить только теперь. Распахнули перед нами огромные врата, и за ними открылось нечто столь прекрасное, что оказалось неподвластно моему перу.