Муж беспорочный - Марина Александровна Шалина

Марина Шалина

Муж беспорочный

От автора

Не кажется ли вам, что в последнее время Древняя Русь стала весьма модной темой? Эта мысль пришла мне однажды в голову в книжном магазине между полкой с фантастикой и полкой с дамскими романами. Только, пожалуйста, не сочтите за иронию. Пусть социологи и литературоведы объясняют это явление, а на мой взгляд, оно и закономерно, и отрадно.

Русь…  Слова эти, верно, у всех вызывают в памяти одно и то же: кумиры на холме, щит на вратах Царьграда, мудрость Ярославову и бедствия Игоревы, поле Куликово, стояние на Угре, бесчинства Грозного царя и мужество Сусанина. В том-то все и дело. С птичьего полета нашего прошедшие века словно бы затягивает дымкой и мы уже, мысленным взором своим, видим только одну Русь; точнее всего будет сказать — «васнецовскую». Забываем, что Русь языческая, Русь Владимира и Ярослава, Русь времени «Слова о полку Игореве», Русь Куликовская, эпоха Государей Всея Руси, Московское царство — это ой какие большие разницы. Забываем, натягивая свои представления на эпоху, словно ту самую короткую кольчужку. Причем грешат этим не только те, кто читает, но и те, кто пишет, заставляя порой досадливо черкать по странице. Это не в осуждение нашего суетного двадцать первого века, это извечная трудность и писателей, и художников, и кинематографистов всех стран.

Предупрежден, значит, вооружен! Я честно старалась не врать и заведомых глупостей не писать. По спорным вопросам свое мнение разъясняла. Так что если хорошо подкованный читатель все же заметит какие-нибудь несообразности — ну извините! Я не нарочно. Буду рада исправиться.

Итак, начало IX века. Русская «эпоха варварских королевств». Территория (будущей) Руси разделена на множество мелких княжеств-земель, порой враждующих, порой дружащих между собой. Основное население — людие, свободные вечники, живущие «каждый со своим родом». Этнос молод, полон сил, не терпит над собой ничьего диктата, и постепенно начинает осознавать собственное единство. Между Ростовом, Новгородом и весскими землями зажато крошечное Белозерское княжество.

Глава 1

На что и клад, когда в семье лад.

Пословица.

За окном залаял пес, и тут же послышалось нетерпеливое:

— Княже-е!

— Сейчас!

Ростислав торопливо схватил последний кусок пирога, сорвался было с места, но Любава ласково удержала мужа за руку.

— Доешь спокойно, ладо, подождут. Ишь волю взяли!

Князь невольно усмехнулся. И вправду, верный стремянный воли забрал многовато. Ростислав вернулся за стол, подумав, взял еще кусок.

— Кня-я-же-е!

Но он уже не слушал, заглядевшись на жену; вот уже десять лет, стоило хоть раз взглянуть, и не мог оторвать взгляда, глядел и не мог наглядеться. Он была красива, необычной, изысканной красотой: невысокого роста, тонкая, изящная, точно ласка; не было в ней, на первый взгляд, подобающей княгине величавости, пышной и строгой красы…  была другая, утонченная, словно бы иноземная. Ростислав не задавался вопросом, за эту ли красоту любил ее, за что ли другое? Если любишь за что-то — значит, любишь мало. По настоящему любят просто так. А он любил ее всю жизнь, с тех пор, как впервые увидел тринадцатилетней девчонкой. Женился по велению сердца и удачно совпавшему политическому расчету, ни разу не пожалел и, до недавнего времени, ни разу не подумал о другой женщине.

— Кня-я-же-е-е-е! Пока собираешься, лиса обратно перелиняет!

Эта незамысловатая шутка была встречена хохотом невидимых отсюда дружинников и псарей, словом, всех, кто уже битый час дожидался внизу своего князя. И тот, наконец, оторвался от своего созерцания, торопливо поцеловал жену в щечку и стал застегивать короткий охотничий зипун.

— Ну все, Любаша, пора, пора!

Та все еще не хотела отпускать, промолвила с грустью, словно не на пару дней на ловлю[1], а в дальний путь провожала:

— Может, и мне с тобой, а?

Князь коротко мотнул головой:

— Ну что за радость жене зверя травить? На самом деле не хочешь ведь.

— Зверя травить не хочу, с тобой хочу.

— Полно, Любаша! Привезу тебе живую лисичку…

— Не надо. Они злые и кусаются.

Ростислав махнул рукой и поспешно выскочил за дверь. Уже и не так хотелось ехать, то, что княгиня опечалилась, несколько портило радостное предвкушение охотничьей забавы.

Княгиня Любава из окна махала рукой, следя, как уменьшается вдали долговязая нескладная фигура, затихает перестук копыт и веселый собачий гомон. Едва последний всадник скрылся за поворотом, выражение грусти на ее лице сменилось облегчением. Подхватив юбки, она едва ли не бегом ринулась в свою светелку.

Однако, когда она затворилась наедине с верной прислужницей, ее охватило замешательство, почти слабость. Минут пять она сидела неподвижно, о чем-то размышляя, наконец, проговорила, будто про себя:

— Стоит ли…

Служанка решительно перебила:

— Стоит, княгиня! Раз уж назначила встречу, нужно идти.

— Ты права. Подай одеться!

Княгиня сменила поневу[2] тонкой шерсти на другую, попроще, в красно-серую клетку, цветов отцовского рода[3], такую же, как у служанки. Беляна не была холопкой, она, хотя и простая деревенская девка, принадлежала к роду Бирюковичей, или Бирючей, как и сама княгиня, отчего та и доверяла ей безоговорочно. Бирючи возводили свое происхождение к волку — «бирюку», хотя от поколения к поколению все больше сомневались в буквальном толковании легенды.

Для завершения маскировки драгоценные украшения уступили место обычным стеклянным бусам. Княгиня закуталась в простой платок, и теперь мало кто обратил бы внимание на двух невзрачных жонок, спешащих куда-то по своим делам.

Госпожи и служанка вышли из терема черным ходом и углубились в переплетение улочек. Белозерск, впрочем, город небольшой и небогатый, и вскоре они уже стояли возле нужной двери. Беляна постучала. Дверь приотворилась, впуская пришелиц, и тотчас захлопнулась со зловещим стуком. В сенях было сумрачно, пахло травами и еще чем-то незнакомым.

— Чур меня, жуть-то какая, — едва слышно прошептала Беляна. Княгиня резко оборвала ее:

— Молчи, дура! Почтеннейший Феодор, я здесь, как условились.

Почтеннейший Феодор был благообразный мужчина в том возрасте, который деликатно именуют «еще не старый»; длинное черное одеяние еще придавала ему значительности, а крупный горбатый нос и легкий акцент выдавали в нем грека. Он поклонился княгине, впрочем, отнюдь не так низко, как требовал этикет двора Белозерского, не говоря уж о Цареградском.

— Прошу,