Внутренний враг. Пораженческая «элита» губит Россию - Михаил Леонтьев

Государство-цивилизация: неуязвимо для чужих, комфортно для своих[1]

Реставрация будущего России

Михаил ЛЕОНТЬЕВ

За пять прошедших лет удалось заморозить процесс развала государства и разложения его институтов. За счет этого удалось накопить значительный ресурс для потенциального прорыва в виде полуторного роста и 150-миллиардного финансового резерва.

Тем не менее, главный результат: предотвращено казавшееся неотвратимым установление в декорациях либеральной демократии олигархической диктатуры. Которая, как бы кто к этому ни относился, должна была стать, по сути, ликвидационной комиссией по закрытию проекта «Россия», призванной обеспечить передачу управления новым хозяевам и консолидацию активов для расчета с кредиторами. Перспектива возвращения ликвидкома к власти, которая чудом ускользнула у него из рук, остается актуальной до тех пор, пока мы не решим вопрос, есть ли у России будущее и каким оно должно быть.

Исходные позиции

Крах СССР оказался, для многих неожиданно, крахом Государства, как такового. И всех его институтов. Причины этого краха не являются предметом рассмотрения в данном тексте. Тем не менее, стоит отметить, что это был именно системный кризис, выразившийся в неспособности советской коммунистической системы адекватно реагировать на вызовы.

Сам развал государства, как таковой, — что существенно для дальнейшего рассмотрения, — осуществлялся в форме предательства страны ее политическим руководством. Под прикрытием «нового мышления» и «общечеловеческих ценностей» осуществлялись сдача и вывоз ценностей, вполне конкретных, в том числе и материальных. Сама эта процедура и стала гарантией выживания и процветания «общечеловеков» — компрадорской части советской элиты. Гарантом, таким образом, становился противник, которому сдавались ценности.

Новая, «посткатастрофная российская элита» формировалась как коалиция предателей-перерожденцев из высших советских структур, новых предпринимателей из молодой околовластной и околокриминальной тусовки (включая прямо уголовную) и диссидентов-реформаторов, завоевавших доверие гарантов как своей предыдущей, так и текущей деятельностью. Неудивительно, что роль прежнего диссидентского андеграунда оказалась очень быстро сведена на нет за полным отсутствием актуальности его услуг.

Особенностью российской катастрофы 90-х было отсутствие в обществе осознания этой катастрофы. «Общество», то есть советская интеллигенция, в подавляющей своей массе демократическая и прозападная, осознало катастрофу и пришло в смятение только тогда, когда уже перестало быть интеллигенцией, превратившись в «бюджетников». При этом перестало быть в массе своей и демократическим, и прозападным, и, в конечном итоге, собственно обществом.

Все, что выросло на месте этого «общества», могло лишь пародировать известные западные гражданские и политические институты. Единственным институтом, который состоялся вопреки всему, оказался институт президента, всенародно и легитимно избираемого. Именно наличие такого института позволило в известный момент остановить окончательный развал России; когда катастрофа была осознана, и Государство оказалось востребованным.

Реальным количественным показателем параметров катастрофы может служить оценка состояния бывших советских активов (при том, что никаких других в существенных масштабах у нас за это время создано не было). За годы экономических, «рыночных» реформ не только вдвое сократился объем ВВП (что можно было бы счесть естественным следствием отмирания неэффективных советских производств), втрое, по сравнению с советской, упала производительность труда в базовых отраслях промышленности (данные МакКинзи), но и более чем в 40 раз снизилась совокупная оценка активов (Сергей Чернышев). В результате «строительства капитализма» страна обесценилась практически в ноль. Из чего, кстати, следует как минимум то, что никакого капитализма (в отличие от «рынка») у нас не строилось. Потому как капитал есть самовозрастающая стоимость, а не самоубывающая.

Процесс раздела бывших советских активов, несмотря на разнообразие форм «приватизации», по сути, сводился к одному: растаскиванию на составные части длинных хозяйственных производственных цепочек и комплексов. При этом все, что не подлежало быстрой реализации, деградировало и отмирало. На этом пути не формировалось и не могло сформироваться реального собственника, имеющего представление о реальном применении и о реальной цене своего актива.

Это не собственники, а барахольщики, которым достались куски разобранного автомобиля — кому бампер, кому руль, кому бак. Такой собственник понятия не имеет, что ему делать с этим бампером, если не сдать его в лом. При этом, поскольку свежеобразованный «рынок» немедленно открылся мировому хозяйству, наиболее удачливые «собственники» быстро сообразили, откуда и куда надо вывозить барахло. Кстати, в этой ситуации довольно странно удивляться тому, что мировой рынок не обеспечил барахолку инвестициями: во что и зачем?

Характерно, что государственные институты маркетизировались параллельно и по тем же принципам, что и бывшее советское хозяйство. Естественно при этом, что государство (в той степени, в которой этот институт можно назвать государством) отмежевалось от всяких обязанностей по выстраиванию экономических механизмов и вообще от любой ответственности на своей «основной» рыночной функции — торговле своими услугами на барахолке. Эту политику принято было именовать «либеральной».

Тем не менее, класс новых собственников сформировался. Это две весьма неравные группы. Это владельцы крупной собственности, в первую очередь сырьевой, обладающие единственно ликвидным на барахолке товаром, так называемые «олигархи», назначенные таковыми по договоренности с властью или захватившие собственность с особым цинизмом (иногда то и другое вместе). И относительно массовая группа хозяев среднего, мелкого и мельчайшего бизнеса, выживших в условиях звериной борьбы с государством, конкурентами, бандитами (вариант: с другими бандитами). Это очень разные группы, которых объединяет одно: и те, и другие считают себя ничем не обязанными ни обществу, ни, тем более, государству.

При этом важнейшая особенность российской приватизации: почти полная приватизация активов при полном отсутствии приватизации причитающихся к этим активам долгов. То есть государство, расставаясь с собственностью практически бесплатно, осталось с долгами перед населением, но без активов, с помощью которых эти долги можно обеспечивать и оплачивать. Известная рыночная идея о том, что государство выполняет свои обязательства перед населением с помощью налогов с бизнеса и этим социальные обязательства бизнеса исчерпываются, не работает. Не только потому, что бизнес «отморожен» и плохо платит налоги, но и потому, что у барахольщиков, обесценивших активы в 40 раз, трудно изъять налоги, позволяющие покрывать долги, если их так же не обесценить раз в четыреста.

Надо заметить, что, пока новое государство имело намерение и возможность вести себя по отношению к населению так же отмороженно, как и новый бизнес, проблемы, в общем-то, не стояло. Проблема встала тогда, когда народ осознал катастрофный характер, происходящего с его страной. И предъявил государству свои претензии. Причем предъявил в самой мягкой форме: в форме рассеянных предвыборных политических ожиданий.

Народу потребовалось государство. Государство — это, в первую очередь, легитимная, то есть законная, в полном смысле слова, власть, и легитимная — законная собственность. У нас в России есть единственное основание легитимности — называется справедливость. И никакими процедурами законодательно-юридического характера ее заменить невозможно.

Законность — легитимность президентской власти опирается на всеобщие выборы. Представители катастрофной политической элиты потребовали от нового президента Путина обеспечить легитимность их собственности; гарантий, «окончательной бумажки», как говорил профессор Преображенский. В 2000 году только и разговоров было про гарантии от пересмотра приватизации, налоговые амнистии, амнистии капиталов и прочее. При этом легитимировать, то есть утвердить справедливость распределения крупнейшей госсобственности в России, не может никто. Президент не имеет мандата на такую акцию. Президент, легитимирующий неприемлемый для страны результат приватизации, сам теряет легитимность. При этом, легитимируя олигархическую структуру собственности, а таким образом, и олигархическую структуру власти и государства, президент сам себя уничтожил бы. В этом случае он просто не нужен. Процесс его фактического устранения — дело техники. И хорошо просматривается в дотюремных мечтаниях Михаила Ходорковского.