Том 3. Алый меч - Зинаида Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус

Собрание сочинений в пятнадцати томах

Том 3. Алый меч

Третья книга рассказов*

Кабан*

Сквозь длинный, медленный и серый ряд годов глаза видят, как со дна сквозь глубокую воду. Обращая взоры к удаляющейся поверхности воды, к детству, где еще мелкую волну свободно проницало солнце, мы видим, как мутнеет солнце, и все предметы через плотнеющее стекло вод кажутся слишком большими, невероятными, такими, каких не бывает. И мне хочется рассказывать, не приближая воспоминаний, не превращая волшебно-милых, тусклых образов в маленькие, точные и скучные фигурки действительности. Отдельные освещенные часы, дни, порой недели не буду связывать нарочно там, где они разделены темнотой в моей памяти.

Вижу себя на стуле у стола, с подложенной подушкой, чтобы быть выше, выводящим по тетрадке прописей фразу: «Книга лежит на окне».

Мне хочется написать что-нибудь неожиданное, свое. Я пишу с трудом: «Книга лежит ф столе».

Это «ф» меня немножко смущает, потому что, прежде чем учиться писать, я давно и много читал.

«Ф» как-то смутно непривычно – но, в общем, я доволен и наклоняю голову набок, чтобы хорошенько полюбоваться на то, что написал.

Но вдруг я вспоминаю горькое обстоятельство, мучившее меня целый день вчера и сегодня утром, осторожно кладу перо, заметив при этом, что пальцы у меня мокры и блестящи от чернил, – и начинаю сперва хныкать, а потом и плакать. Я не реву громко, но всхлипываю.

Так длилось несколько минут без всяких изменений. Я был занят своим досадным горем. Но в открытую дверь, шурша платьем, вошла мама. Я по шороху ее платья знал, в каком она настроении, и теперь затих слегка, потому что шорох был сердитый.

Мама прошла мимо, к окну, и что-то искала там.

Не найдя и возвращаясь назад, она произнесла с серьезностью:

– Это удивительно, Витя, как у тебя мало характера. Мне жаль тебя даже. Я не думала, что ты можешь плакать днями из-за вздора.

Мне стало стыдно, и я замолк окончательно. Видя, что она не уходит, а действительно смотрит на меня с сожалением и насмешливостью, я прибавил нерешительно:

– Поля… уехала.

– Прекрасно, что ты ее так любишь, но ты не настолько мал, чтобы не выдержать разлуки со своей нянькой на месяц, особенно если знаешь, как ей нужно было ехать в деревню.

– Я знаю. Да ведь это долго – месяц! А мне играть не с кем. Ну да пусть бы. А еще это-то зачем? Ну зачем?

Я опять приготовился плакать. Мама покачала головой.

– Я уже тебе говорила, Витя, – начала она спокойно, – что Людмила Федоровна, родственница мадам Смирновой, которую я так уважаю, делает мне услугу, одолжение, соглашаясь заняться с тобою летом, пока мы на даче. Осенью ты будешь учиться со мной, а Людмила Федоровна уедет в Петербург. Теперь же я больна – может быть, поеду на воды, Поля уехала, и я очень рада, что могу поручить тебя надежному человеку. А ты портишь мою радость и унижаешь себя перед Людмилой Федоровной. Ты понял меня?

Я посмотрел на маму, на свои руки в чернилах. Мне было очень стыдно.

– Ну хорошо, – сказала мама, снимая меня со стула. – Поди теперь погуляй в садике и подумай о моих словах. Надо иметь характер.

Я медленно и нерешительно сошел в палисадник. Там пекло солнце. Сквозь маленькие, тонкие и редкие сосенки у забора с уныло-красноватыми, сухими стволами виднелась дорога, сыпучая, желтая, вся из глубокого песку. За дорогой возвышались такие же сыпучие, песчаные курганы, поросшие все теми же красными, грязно-пыльными соснами. Налево, в отдалении, извивались рельсы, ходили поезда, а за полотном опять песок, сосновая роща погуще, сквозь которую чуть белел большой трехэтажный дом. Дом этот недавно достался по наследству маминой подруге, Лидии Ивановне, которая там, впрочем, не жила и даже, кажется, еще не была ни разу. У нее, как я слышал, был в городе пансион для девочек и мальчиков. У нее же мы нанимали и нашу дачу, небольшую, деревянную, на самом припеке. Все это имение, ради бесконечных сосен, называлось Основою.

Я слышал, что отец, возвращаясь вечером из города, бранит нашу дачу, знал, что и мама недовольна, а мне нравилось. Мы лазали с Полей на высокие песочные горы, проваливались, падали вниз, катались, как по снегу. Мы уходили далеко, и места были все новые. Только на ту сторону полотна, к большому дому, Поля не очень любила ходить и даже сказала мне однажды, что там «нехорошо». А мне казалось, что там-то именно и хорошо, и белый дом с ровными рядами неподвижных окон так и тянул меня.

Поле написали, что ее мать опасно больна, и она уехала к себе в деревню, очень далеко. Я остался один. Одному мне не позволяли выходить за калитку палисадника. А тут еще гувернантка приедет… Какое уж гулянье с гувернанткой? Я знал гувернанток. Два года тому назад мне было взяли француженку, m-me Hortense. Толстая, страшная, она только кричала мне пронзительно, когда я играл на ковре в кирпичики: «ramassez les briques!»[1] Потом оказалось, что она у себя в комнате пьет водку. Она уехала, но, уезжая, так сильно сердилась и бранилась, что я в ужасе прижимался к Поле, которая, слава Богу, ни на минуту меня не оставляла, даже и при гувернантке. А теперь Поли нет! Что-то со мною будет?

В горле опять сдавило, но я удержался, одумался и, заложив руки за спину, прошелся по дорожке. На клумбе глупо слипались от порывов сухого ветра лиловые, дурно пахнущие, петуньи. Сосенки у забора кидали серую, как паутина, тень, почти не похожую на тень, и в которой было не прохладнее, чем на солнце. Вдали, за полотном, высокая роща переливалась верхушками и рокотала издали густо, гулко, мерным рокотом. Сосны очень суровые. Но это хорошо. Вот у них есть характер. А у меня нет характера, боюсь гувернантки, не могу вытерпеть и реву! Так пусть же будет характер! Довольно!

Я победоносно прошелся еще раз по садику, даже на белеющий вдали, меж сосен, дом взглянул почему-то с торжеством, и побежал к маме. По дороге я наткнулся на кухарку Анну, толстую чухонку, которая несла сливки в погреб. Сливки разлились, я сконфузился, извинился, умерил быстроту бега и явился к маме не так шумно.

Отец только что вернулся из города, переоделся и сидел с мамой в ожидании обеда.

К отцу, болезненному и раздражительному, я относился равнодушно, говорил с ним редко и потому теперь не сказал сразу маме то, что хотел.

– Это невозможно, матушка, – сердился отец. – Мало того, что еще в пекле, в пекле живем, – еще и достать ничего нельзя! Пошли за зеленью в большой дом, есть же там огород! Не из города все до последнего огурца привозить!

Мама усмехнулась.

– А вот ты попробуй, пошли. Ни за чем нейдут в большой дом. Есть там садовник, он же и огородник, угрюмый и древний старик. Зовут его Дементий, но прозвали еще почему-то Кабан. Все знают Дементия Кабана. Боятся его все кругом ужасно… И даже не его. Чуть не силой заставила Анну сходить за капустой – уверяет потом, что капуста как каменная, не варится. «Нечисто» – заладили одно, и конец. Я уже пробовала убеждать их, что все у Бога чисто – еще хуже вышло. Ничего не поделаешь.

– Мама, – спросил я, – а что это значит «нечисто»? А почему ты знаешь, что не нечисто?

– Ты читал сказки, Витя. Там говорится и про фей, и про злых волшебников, и про чертей… Однако ты знаешь, что этого вовсе не бывает, и если б тебе сказали, что в папином кабинете сидит черт, ты бы не поверил. А люди простые, необразованные, верят, что могут быть черти не в сказке, и боятся.

– Черти, мама, ну пусть не могут. А все-таки как же знать наверное, что может и что не может? Помнишь, один раз при луне я тебе в пруду русалку показывал?

– Какая это была русалка? Я же тебе объяснила, что это серебристая рыба подпрыгивала, оказалось очень просто.

– А чем же бы не просто было, если б это русалка оказалась? Вот ты мне вчера объясняла, что у нас в глазу все кверху ногами. Это же бывает, а вовсе оно не просто…

– Глупости какие! – нетерпеливо прервал отец. – Неужели ты не можешь сообразить, что одно естественно, а другое – сверхъестественно, выдумано неучеными, неумными людьми? С няньками ты до седых волос в домового будешь верить! Учиться нужно, а не рассуждать, не понимая. А теперь обедать нельзя ли? Готово?

Он поднялся и пошел в столовую. Мы с мамой последовали за ним. В дверях, держась за мамину руку, я приподнялся на цыпочки и шепнул:

– Знаешь, мама, я уже думал. И я нисколько не плачу. Я даже радуюсь «ее» приезду!

Вечером явились гости и сели с папой играть в винт. На балконе приготовляли закуску. Я все время ждал, потом подумал, что уж верно она сегодня не приедет. Мне сразу стало легче, а потом захотелось спать.

Чтобы разгуляться, я сошел в палисадник и остановился подле забора. Широкая полоса света шла с балкона, захватывала круглую клумбу с петуньями, тянулась до самой калитки. Я глядел влево, за полотно дороги, но ни одно окно большого дома не светилось из черного воздуха. Ночь была такая темная, или казалась мне со света, точно все тотчас же кончалось около моих глаз, без всякой пустоты, и я был в узком ящике. Поезд громко и долго вскрикнул, мигнул красными глазами и, показав на минуту пространство, промчался с грохотом, – и опять за ним сомкнулась плотная темнота, захлопнулся ящик.